Джон Ле Карре - Агент на передовой

— А насчёт Дома можешь не волноваться, — снова хохоток. — Этот умудряется запороть всё, к чему прикасается, так что будет очень востребован. Может, его уже ждёт тёплое местечко в парламенте.

Мы, два мудреца, посмеиваемся над тем, как нелепо устроен этот мир. Он пожимает мне руку, похлопывает по плечу на американский манер и, как положено, спускается вместе со мной до середины ступенек. Подъезжает «мондео». Артур отвозит меня домой.

Прю сидит перед ноутбуком. Одного взгляда на меня ей достаточно, чтобы подняться и без лишних слов открыть стеклянную дверь в сад.

— Брин хочет, чтобы я завербовал Эда, — сообщаю я ей под яблоней. — Я говорил тебе об этом парне. Мы регулярно играем в бадминтон. Словоохотливый.

— Завербовать в каком качестве?

— Как двойного агента.

— Против кого?

— России.

— Для начала он должен быть просто агентом, разве нет?

— Формально так и есть. Он делопроизводитель высокого уровня в родственной службе. Его поймали с поличным во время передачи секретов русским. Но сам он об этом ещё не знает.

После затяжного молчания она прибегает к профессиональной логике.

— В таком случае Контора должна собрать все доказательства, за и против, передать их в королевскую прокуратуру и наблюдать за справедливым процессом в открытом суде, а не давить на его друзей, чтобы они его шантажировали. Ты сказал Брину «нет», я полагаю.

— Я ему сказал, что всё сделаю.

— Причина?

— Мне кажется, Эд стучится не в ту дверь.

Рената всегда была жаворонком.

Семь утра, воскресенье, солнце взошло, и жарища явно спадать не намерена. Я шагаю по выжженной тундре Риджентс-парка на север, в сторону Примроуз-вилледж. Если верить моим изысканиям — я по понятным причинам воспользовался компьютером Прю, она же на меня смотрела в некотором изумлении, поскольку остатки верности Конторе вкупе с простительной сдержанностью в отношении моих прошлых грехов не позволяли мне до конца вводить её в курс дела, — мне предстоит увидеть квартал превосходно отреставрированных викторианских особняков с квартирами, обставленными жильцами, что должно было бы меня удивить, так как дипломатическая элита предпочитает устраиваться в непосредственной близости от корабля-матки, а в случае Ренаты это немецкое посольство на Белгрейв-сквер. Но даже в Хельсинки, где Рената была номером два в своём посольстве, а я номером два в нашем, она настаивала на том, чтобы жить подальше и посвободнее от дипломатического сброда — Diplomatengesindel , — насколько это возможно.

И вот я вхожу в Примроуз-вилледж. Эдвардианские особняки в пастельных тонах окутаны священной тишиной. Где-то робко прозвонил церковный колокол. Отважный итальянец, владелец кофейни, вертя рукоятку, опускает полосатый навес, который скрипит в такт эху моих шагов. Я поворачиваю направо, потом налево. Впереди Белиша-корт — шесть этажей из серого кирпича в тёмном глухом переулке. Каменные ступени ведут к вагнерианскому арочному портику. Чёрные створчатые двери закрыты для посторонних. Великолепно отреставрированные квартиры имеют номера, но не фамилии. Единственная кнопка звонка помечена «Портье», а воткнутая сверху записка от руки дерзко предупреждает: «Кроме воскресенья». Войти могут только обладатели ключей, а замочная скважина, к моему удивлению, напоминает черенок трубки. Любой конторский взломщик откроет в считанные секунды. Я потратил бы чуть больше времени, но у меня нет с собой булавки. Личинка замка исцарапана от постоянного тыканья.

Я перехожу на солнечную сторону и делаю вид, что изучаю детскую одежду в витрине, а сам вглядываюсь в отражение двустворчатых дверей. Даже в Белиша-корт найдётся жилец, нуждающийся в утренней пробежке. И вот одна створка открывается, но вместо джоггера появляется пожилая пара в чёрном. Надо полагать, идут на заутреню. С криком облегчения я бросаюсь к ним, моим спасителям.

— Забыл дома, простофиля, ключи от квартиры, — объясняю им.

Они смеются. Конечно, с ними тоже случалось — помнишь, дорогой?

Посмеиваясь, они спускаются по ступенькам, а я направляюсь по коридору к последней двери налево, а дальше уже выход в сад. В Лондоне, как и в Хельсинки, Рената предпочитает большие апартаменты на первом этаже с надёжным запасным выходом.

В двери квартиры № 8 есть полированная медная прорезь для писем. На моём конверте написано «Рени лично». Ей знаком мой почерк. Она сама просила называть её Рени. Я просовываю письмо в прорезь, пару раз стучу заслонкой, нажимаю на дверной звонок и быстрым шагом выхожу из дома, а дальше налево-направо, по Хай-стрит мимо кофейни, где машу рукой и говорю «Привет» владельцу-итальянцу, через железные ворота, вверх по склону холма Примроуз, похожего на опалённый, табачного цвета купол. На вершине индийская семья в ярких одеждах пытается запустить гигантского воздушного змея, но ветерка не хватает даже на то, чтобы пошевелить сухие листья, валяющиеся вокруг уединённой скамейки, которую я выбираю.

Прождав пятнадцать минут, я уже готов на всё махнуть рукой. Её нет дома. Она на пробежке, а может, с любовником или культурно развлекается в Эдинбурге, Глайндборне или где-то ещё, где ей нужно помелькать и пожать руки. Может, нежится на любимом пляже на острове Зюльт. И вдруг новая догадка, потенциально куда более тревожная: она была в квартире с мужем или любовником, он выхватил у неё письмо и сейчас поднимается на холм, чтобы со мной разобраться. Но нет, вместо мстительного супруга или любовника на холм поднимается сама Рената: сжатые кулачки бьют по приземистому коренастому телу, короткие блондинистые волосы вспархивают в такт шагам, голубые глаза горят… Миниатюрная валькирия пришла сказать, что эта битва станет для меня последней.

Увидев меня, она корректирует курс, вздымая за собой облачка пыли. Когда Рената подходит ближе, я галантно встаю, но она проходит мимо, плюхается на скамейку и с недовольным видом ждёт, когда я сяду рядом. В Хельсинки она говорила на сносном английском и хорошем русском, но в порыве страсти отбрасывала чужие языки и переходила на родной северогерманский диалект. Уже по первому залпу становится понятно, что её английский сильно улучшился за восемь лет со времён наших свиданий украдкой по выходным в ветхом домике с двуспальной кроватью и деревянной плитой на балтийском побережье.

— Нат, ты совсем рехнулся? — сверля меня взглядом, спрашивает она на прекрасном разговорном английском. — Что это, чёрт подери, значит: разговор не под запись… наедине… без прослушки? Ты надумал меня завербовать или потрахать? Поскольку ни то ни другое мне не интересно, можешь так и сказать тем, кто тебя послал. Твои действия выходят за всякие рамки, они просто безумны и постыдны во всех отношениях. Так?