Лен Дейтон - Берлинские похороны

— Хорошо? — переспросил Счастливчик Ян. Подумав, ответил: — Плохо. Любое знакомство в концлагере было плохим. Вы видите, как уводят людей умирать, и вы счастливы, что вас пока оставили в живых. В этом наша вина, вся Европа страдает от чувства вины. Вот почему так много злобы в мире. Бывший охранник помнит того, кого он бил или же послал на экзекуцию, люди, видевшие, как нас ведут по городу, помнят, что забыли об этом через пять минут, а мы, жертвы, помним, что радовались, когда уводили наших друзей, потому что их смерть означала нашу жизнь. Так что, как видите, мы все мучаемся от сознания вины.

— О Бруме, — вставил я.

— А-а, — вскричал старик. — Мои разговоры смущают вас, значит, и вы чувствуете то же самое.

— Если весь мир виновен, — сказал я, — то кто же может осуждать?

Старик похлопал себя по коленке и сказал:

— Lanz meschugge.

— Вы можете рассказать мне о жизни Брума в концлагере? — спросил я.

— Я могу даже больше, — сказал Счастливчик Ян. — Я расскажу вам о его смерти.

— Расскажите, — сказал я.

В тот день в лагере поднялась суматоха. Каждый считал, что русские уже близко, но точно не знал никто.

В конце недели немцы взорвали крематорий, взрывы гремели всю ночь. В воскресенье сожгли половину бараков, из чего следует, что в остальных бараках людей стало в два раза больше. Вряд ли кто спал в ту ночь; было начало лета, чтобы облегчить работу охранников, окна закрыли ставнями. Внутри бараков жарища стояла невероятная. На следующее утро, еще до начала марша, из каждого барака вынесли по два-три человека, потерявших сознание.

К одной стороне концлагеря примыкала железнодорожная ветка. Всех больных снесли туда еще до рассвета. Кто-то спросил охранника, что происходит, он ответил, что больных повезут в Зидлиц поездом, а остальные пойдут пешком. Больных увезли до раздачи пищи, это был зловещий знак.

Вслед за больными уезжали дети. Их увели еще при закрытых ставнях, но все прислушивались.

Остальных заключенных собрали на главном плацу. В воздухе висел горький запах жженой древесины и паленого постельного белья. Вокруг, словно пух одуванчиков, летала сажа. У всех охранников были новые автоматы, а за воротами стояла большая группа солдат — грязных, небритых, в маскхалатах и касках. Это были фронтовые части, а не эсэсовцы. Охранники построились неподалеку по двое, но между собой две группы солдат не общались. Каждому заключенному дали по четыре сырых картофелины и немного жесткого сушеного мяса. Кое-кому из передних рядов досталось по лишней картофелине. Заключенные принялись за еду, как только их вывели за ворота.

Каждому было ясно, что ведут их на запад — длинные тонкие тени шли впереди заключенных. Через каждые два часа они делали привал. На втором или третьем привале они расслышали далекую канонаду. Звук был такой слабый, что, когда они вновь пошли маршем, топот и шарканье ног заглушили его. В полдень солдаты и охранники разожгли костры и начали готовить еду из тех припасов, которые заключенные везли на повозках. Солдаты оживленно говорили и смеялись. Сначала с заключенными они совсем не общались. Будто само существование заключенных мешало им; хотя они и охраняли заключенных, признавать, что те существуют, они не хотели. Первым заговорил с заключенным латыш средних лет, который услышал, как двое пленников говорят между собой на его родном языке. Они назвали друг другу место своего рождения, а затем какое-то время прошагали рядом в неловком молчании, пока наконец к ним не подошел охранник. Тогда солдат пошел дальше вдоль колонны. Позднее он принес своим землякам маленький кусочек табачной плитки, от табака их затошнило, желудки у них были слишком слабы для таких вещей.

В полях работали только женщины. Они занимались своим делом и почти не поворачивались понаблюдать за длинной шаркающей колонной. В деревнях вообще никого не было, но внимательный взгляд заключенных мог бы заметить легкое колыхание занавески или слегка приоткрытую дверь. Вдоль дороги стояло немало распятий, и некоторые потрясали кулаками, проходя мимо. Один даже плюнул. Брум сказал:

— Не богохульствуй.

— Сама наша жизнь уже богохульство, — ответил плевавший и начал очень громко читать молитву, пока его не огрел прикладом охранник. Брум обратился к охраннику:

— Не бейте его, он сам выдохнется.

Как ни странно, но охранник ушел, а плевавший угомонился.

Вскоре люди стали уставать и перемещаться в конец колонны. Колонна была длинной, и идущие впереди почти не видели замыкавших, так что они не знали, что происходит с отстающими, но весь день время от времени раздавались выстрелы. Некоторые говорили, что это солдаты охотились на птиц и зайцев.

Ян и Брум шли рядом. Разговор начал Брум. Они говорили о жизни концлагере и о товарищах по несчастью, которых оба помнили. Потом Брум пустился рассказывать о своей жизни до концлагеря. Это было необычно, заключенные, как правило, избегали говорить о прежней жизни и семье. Сначала Яну показалось, что он имеет дело с капо, пытающимся вытянуть из него информацию, но Брум говорил о себе и, похоже, не собирался ничего выведывать о Яне.

Отец Брума, француз, приехал в Чехословакию работать виноделом. Его мать принадлежала к одному из лучших еврейских семейств в Праге.

— Я еврейский католик, — сказал Брум Яну. — Только в десять лет я понял, что не у каждого человека в мире мать — еврейка, а отец — католик. — Дома они чаще всего говорили по-немецки, хотя мать хорошо владела и французским.

Мать Брума любила музыку и играла на музыкальных вечерах, которые они устраивали у себя дома. Отец на таких вечерах молча напивался, он сидел с осоловелыми глазами в глубине комнаты, и никто из гостей не решался повернуть туда голову.

До войны Брум учился в Немецком университете Праги, но в 1940 году немцы выгнали его оттуда как еврея-полукровку. Даже ненависти к нацистам за университет не испытывал. Себя он называл «политическим девственником».

Работу ему найти сначала не удавалось — и не потому, что его преследовали нацисты, сами чехи не хотели провоцировать немцев. По иронии судьбы работу он в конце концов получил непосредственно у нацистов. Поражение Франции срочно потребовало многочисленных переводчиков со знанием французского языка. Брум отправился во Францию в качестве вольнонаемного переводчика вермахта.

Даже как вольнонаемный Брум оказался представителем высшей расы: странный и пугающий опыт для молодого человека, впервые приехавшего на родину своего отца. Брум стал переводчиком в штабе 312-й группы военной полиции в Кане. Эта группа занималась расследованием преступлений местных жителей против немецкой армии.