Иоганнес Зиммель - Ушли клоуны, пришли слезы…

— А-ах! — воскликнула рыжеволосая. — Я умираю!

— Умирать или прощаться с жизнью, — говорил элегантный шеф клиники, вышагивая по мраморным плитам залитого светом коридора. — Или же уходить из жизни, сходить или ложиться в могилу, лежать на смертном одре, отдавать Богу душу, уходить в лучший мир, превращаться в прах…

Он открыл дверь в другое помещение, пропустил гостей вперед. На улице припекало солнце, а здесь благодаря кондиционерам было свежо и приятно. За столами с микроскопами или у морозильных установок сидели мужчины и женщины в белых халатах, с головой ушедшие в работу. Светились три больших телеэкрана, перед одним из них Сасаки остановился.

— Здесь вы видите каплю спермы, увеличенную в четыреста раз. Ее нам передали сорок пять минут назад — или доставили, вручили, предложили, она была нами получена, досталась нам. Благодаря таким упражнениям с синонимическими рядами я довел до блеска мой французский язык, потом испанский, английский и итальянский, — не сводя глаз с экрана, привычным жестом поправил очки. — Гм-м! Я считаю, что в данном случае мы можем говорить о в высшей степени концентрированном и активном семени.

Сперматозоиды, за которыми наблюдали Норма и Барски, напоминали извивающихся хвостатых головастиков. Некоторые едва двигались или плавали безо всякой видимой цели. Однако большинство так и носилось по всему экрану.

— Не меньше шестидесяти пяти процентов активно движутся вперед, — сказал Сасаки, не отводя глаз от экрана. — Этот вид всем нравится — то есть его любят, к нему вожделеют, его ценят, приветствуют, его обхаживают, за ним увиваются, к нему испытывают страсть или слабость, ему отдают предпочтение. Садитесь, прошу вас! — Сасаки указал на высокие табуреты. Сели.

Под окнами, как бы ограничивая зеленую лужайку, росли старые-престарые пальмы. По стволам карабкались плющ и жасмин с его белыми цветками, и еще бугенвиллии, эти колючие вьюнки с маленькими свернутыми овальными листочками и цветами всех оттенков фиолетового, красного и оранжевого. На одной из клумб росли петунии и герань — красная, белая и почти синяя. Из больших пузатых глиняных сосудов свешивались крохотные розы самого разного цвета, из других, повыше, тянулись вверх гладиолусы, красные, белые и оранжевые, пучки белых и желтых маргариток. На темно-синем небе ни облачка, солнце в зените, но свет от него удивительно мягкий, ласковый.

— Разумеется, — объяснил любитель синонимов, — мы используем полученный материал только в том случае, если он выше нижнего предела. Вот там, видите, автоматические счетчики сперматозоидов. Если кандидат выдерживает тест на качество семени, — он погладил манжету с удивительно красивой и дорогой запонкой, золотой, с профилем восточного божества, — он получает щедрое вознаграждение за свои услуги. Многие оплачивают на эти средства свою учебу в университете. Не стоит и говорить, что мы тщательнейшим образом проверяем состояние здоровья наших доноров, исследуем их генетическое прошлое, стараясь по возможности дойти до четвертого колена. Мы фиксируем сведения о росте, весе, цвете волос, глаз, оттенках кожи, строении тела и группе крови, а также об этническом происхождении, вероисповедании, образовании, профессии и особых талантах. Пытаемся выяснить, не было ли у его родных склонности к наркомании, явных признаков неврозов. Например, судорожных подергиваний.

Норма заметила, что стоит Сасаки начать распространяться о своем человеколюбии, он принимается поглаживать манжету. Как сейчас, когда он заговорил о своей постоянной борьбе за лучший, во всех отношениях благоустроенный мир.

— Если клиент соглашается быть постоянным донором, он получает номер в нашей картотеке. И фамилия и номер кодируются в электронной памяти компьютера. Мы постоянно проверяем материал на устойчивость к замораживанию. По неизвестным пока причинам каждая четвертая доза плохо переносит заморозку. — Сасаки спустился с табурета и прошелся по лаборатории, чтобы проиллюстрировать свой рассказ, останавливаясь то и дело у столов работавших здесь специалистов. — Поэтому маленькая проба каждой порции материала погружается в морозильный аппарат, — вот сюда, видите! — сильно замораживается, а затем оттаивается, чтобы мы могли под микроскопом проверить, — вот тут! — хорошо ли она выдержала охлаждение. — Он продолжал прогуливаться по лаборатории. — Семя, которое будет заморожено, втягивается в пробирку из искусственного стекла, — вот в такую! — и потом оно используется для осеменения. Эти пробирки в свою очередь вставляют в гильзы, — вот, пожалуйста, взгляните! — которые напоминают алюминиевые оболочки дорогих сигар. Сначала сперму медленно охлаждают до минус тридцати пяти градусов по Цельсию, чтобы избежать шока охлаждения… А затем — убедитесь сами! — их переносят в жидкостные контейнеры охлаждения, где температура понижается примерно до минус двухсот градусов, то есть настолько низко, что прекращается всякий обмен веществ и не требуется больше кислород. Как только приходит заказ, — а, видит Бог, их постоянно приходит слишком много! — эти пробы пересылаются прямо в жидкостных контейнерах. Во все страны Европы, но и за океан тоже — в США, в Бразилию, в Мексику.

— Как долго семя остается плодовитым?

— Рождались уже младенцы с помощью семени, замороженного тридцать лет назад. Но открытым пока остается вопрос, как долго семя остается оптимально плодовитым. Пока что мы в основном храним замороженный материал до трех лет. Храним — сохраняем, спасаем, оберегаем, защищаем, держим про запас…

Мандариновые деревья. Лимонные. Агавы. Платаны. Сосны. Эвкалипты. Целые стены в цветах бугенвиллий. Дрок. Горошек. Коровяк. Гвоздики. Мимозы. Желтофиоль. И дивный воздух. Дивный! И дивный свет. И там, далеко внизу, море. Огромное количество белых парусов — словно бабочки со всех сторон слетелись! Я уже была здесь однажды, подумала Норма, прогуливаясь по аллеям парка клиники в сопровождении Барски и Сасаки. Огромная клиника, с большим центральным зданием и четырьмя корпусами. На авеню Белланда. Поначалу это название мне ничего не сказало. Но когда мы потом ехали сюда на такси из нашего отеля «Хиатт редженси», что на Английском бульваре, в этот район Симьез, во мне крепло ощущение, что я все это уже видела. Я была здесь с Пьером. Мы часто бывали в Ницце, и всегда в спешке. Только однажды никуда не торопились. И в тот раз оказались здесь, в районе этой клиники, и провели тут чудесный день. Это случилось поздним летом, когда все цвело, сияло и благоухало, как сегодня.

Вон там, где растет много-много оливковых деревьев, мы сидели на камнях и смотрели на далекие горы, на сад виллы «Аарен» и на внушительные руины римских бань. Каким же громадным выстроили некогда амфитеатр! На много тысяч зрителей. Но в тот день мы были здесь одни. И мы любили друг друга на горячих камнях. Мы были так счастливы здесь! Так же, как в Бейруте. Счастливы, как везде, где бывали вместе. Вместе. Вместе. Мы побывали на вилле «Арен», мы с Пьером. Она чуть подальше, отсюда ее не увидишь. Но я все отчетливо помню. Там собраны античные сокровища Симьеза. А на первом этаже — музей Анри Матисса. Здесь, наверху, в Симьезе он прожил свои последние годы. Сколько замечательных картин… А портрет обнаженной девушки — краски так и обжигают! И старуха, которая сидела перед портретом на скамеечке, и все смотрела, смотрела. Старая, древняя старуха с пергаментным лицом. Она доживала, наверное, последние дни, а вот поди ж ты, сидела в музее и любовалась портретом девушки, молодости и красоты. Глаз не отводила! Мы заговорили с ней. «Это я, — сказала старуха, указывая на девушку. — Я прихожу сюда каждый день и смотрю на себя. Ведь это я, мадам и месье». Она не была сумасшедшей. Она рассказала, что когда-то давным-давно позировала Матиссу. Позировала для этой картины обнаженной, и поэтому она осталась молодой девушкой, осталась навсегда, и она вечно будет юной, красивой и обжигающе соблазнительной, даже когда ее бренное тело станет прахом. Да, мы долго беседовали со старухой. Я уже была здесь однажды…