Уильям Питер Макгиверн - Одинокий мститель. Убийство в госдепартаменте.

Его автомобиль стоял пятым от боковой бетонной стены, которую в этом месте сменяла железная ограда фута в четыре высотой, тянувшаяся вдоль маленькой улочки позади стоянки. В маленьком черном автомобиле, третьем от него, сидел какой-то человек. Он читал газету и, казалось, даже не заметил Корнелла. Черный автомобиль стоял на самом солнцепеке. Жарко же там, должно быть, подумал Корнелл. Но удовольствия при мысли о неудобствах этого человека не испытал. Снова вернулся страх, ощущение, что его поймали в ловушку, что он окружен. Он почувствовал себя изгоем, и несправедливость этого ещё подхлестнула его гнев.

Корнелл с небрежным видом повернулся к своему автомобилю и вдруг, не останавливаясь ни на секунду, повернул к низкой железной решетке, окружавшей стоянку. Он услышал, как за спиной завелся и смолк мотор. В ограде была калитка, которой пользовались клиенты, подходившие с этой стороны. Корнелл большими шагами прошел в калитку. Сзади хлопнула дверца машины, он зашагал ещё быстрее.

На этой улочке не было людской толчеи и потока машин, но и здесь спешили куда-то, несмотря на жару, люди — мужчины и женщины. Тут расположились несколько баров, китайская прачечная и маленький ломбард. Улочка была маленькая, пользующаяся дурной славой, и резко контрастировала с великолепием находящихся поблизости национальных памятников.

В этот час невозможно поймать такси, решил Корнелл. Он умерил шаг на углу и нырнул сквозь толпу на Четырнадцатой улице к островку безопасности, где останавливались троллейбусы. Он уже давно не пользовался общественным транспортом в часы пик. Корнелл затесался в толпу, штурмующую троллейбус. Ему показалось, что сзади раздался крик, но оборачиваться он не стал. Фактор неожиданности был на его стороне. Все эти недели, пока шло расследование, он и виду не подал, что знает о слежке. Барни старательно изображал человека, который понятия не имеет, что за ним следят.

Вот если бы теперь он смог исчезнуть…

Троллейбус раскачивался под напором втискивающихся в него людей. Корнелла плотно зажало телами других пассажиров, и он не мог даже обернуться посмотреть, удалось ли сесть в троллейбус тому типу со стоянки. Впрочем, это маловероятно. Он подавил в себе возбуждение. Это только начало. Впереди долгий и опасный путь, и даже если всё пойдет как надо, это вовсе не значит, что в конце его ждет полное оправдание.

Жара и давка в троллейбусе были невыносимые. Какая-то девушка в шляпке с перьями едва не сбила его с ног. В том, как пассажиры были прижаты друг к другу, было что-то недостойное и даже непристойное. Липкая жара вызывала в памяти удушающую атмосферу помещения, в котором работала комиссия по расследованию и где он провел почти весь день. Жара и гул голосов вернули его туда, он вновь ощутил жесткое дубовое сиденье свидетельского кресла. Вспомнил, как сидел, наклонившись вперед и прижав руки к груди, словно боксер в оборонительной стойке. В помещении было накурено. С галереи для зрителей доносился гул голосов. На столе стояла целая батарея микрофонов, их черные решетки жадно ловили каждое его слово. Он видел застывшего в ожидании стенографиста. Казалось, все замерли в ожидании, не обращая внимания на невыносимую жару и духоту в зале. Присутствующие не сводили глаз с конгрессмена Кича, который выглядел и вел себя как фанатик; все внимательно слушали резкие вопросы и быстрые ответы.

Это была знакомая картина. Но Барни никогда не предполагал, что ему самому придется играть главную роль в подобной сцене. Он заговорил, и пальцы стенографиста проворно задвигались. Он мог представить, как материалы сегодняшнего дня будут выглядеть в отчетах комиссии по расследованию, — жесткие, неприукрашенные, в отличие от осторожных сообщений прессы.

Кич начал сравнительно спокойно:

— Мистер Корнелл, во время войны вы служили в спецподразделении, не так ли?

— Да.

— В какой период и какова была ваша сфера деятельности?

— Я был направлен на Балканы, с сорок третьего по сорок шестой годы.

— А после этого?

— Специальный агент, прикомандированный к госдепартаменту.

— Ваш непосредственный начальник?

— Пол Эвартс.

Кич взмахнул стопкой бумаг:

— Это отчет о вашей деятельности на Балканах во время войны. Весьма похвальный по большей части. Вы вели себя как храбрец и патриот. Однако здесь имеется некий документ, свидетельствующий, что в октябре и ноябре сорок четвертого года вы отсутствовали на службе, вас считали попавшим в плен, раненым или убитым. Это так?

— Что я отсутствовал на службе? Был ранен? Убит?

— Перестаньте, пожалуйста. Где вы находились в этот период?

— Пробирался в Софию. Меня сбросили с парашютом, и я сломал ногу. Пытался приземлиться в стог сена, но парашют выбрал каменный карьер.

— Это было за линией фронта?

— Да.

— Расскажите нам, пожалуйста, что случилось с вами после этого.

— Меня подобрали местные крестьяне. Они видели, как я упал. Они перенесли меня к себе и вылечили ногу, правда, боюсь, не совсем удачно. Они прятали меня почти два месяца, до тех пор, пока я не смог связаться со своими коллегами в Италии.

— Давайте не будем так быстро разделываться с этими двумя месяцами. Значит, вы говорите, что вам помогли и дали убежище местные крестьяне?

— Да.

— Они не сообщили о вас врагам?

— Нет.

— Вы помните имена этих крестьян?

— Мужчина по имени Игорь Страсски и его жена Мария.

— Знали ли вы в то время, что это русские агенты?

— Нет.

— И они не сообщили вам, что являются вашими союзниками?

— Нет. Сказали, что они болгарские крестьяне, подпольщики. Во время пребывания у них я не заметил никаких признаков шпионской деятельности.

— В это трудно поверить.

— В наше время, сидя здесь, во многое трудно поверить.

Стоя сейчас в раскачивающемся троллейбусе, тесно прижатый к держащейся за поручень девушке, он видел перед собой сердитое худое лицо Кича. Возле двери защелкали вспышки фотокамер, с галереи донесся шум. Председатель стукнул молоточком. Стрелки часов, висевших над его головой, неумолимо двигались вперед, приближая неизбежное. Он понимал, куда клонит Кич. Всё было тщательно подготовлено и спланировано — построить здание обвинения на одном-единственном слове.

Предатель.

От жары всё плыло перед глазами. Корнелл видел, как открывается рот Кича при очередном вопросе, загоняющем его всё дальше и дальше в угол.

— После возвращения в Соединенные Штаты вы продолжали поддерживать отношения с семьей Страсски, не так ли, мистер Корнелл?

— Да, продолжал.

— И после окончания войны?

— Да.

— Почему?

— Я был благодарен им. Они спасли мне жизнь.

— И вы продолжали поддерживать эти отношения даже после того, как узнали, что он перебрался в Москву и стал правительственным чиновником?