Говард Фаст - Ключ. Холостой прогон

— Я понимаю, — сказала она. — Звонили три раза, но не те, кто нас интересует. Знаешь, люди каким-то шестым чувством понимают, что с нами что-то происходит. Именно поэтому и звонили Дженни Харрис, Фреда Гудмен и Дэйв Хадсон.

Следом за ней я прошел в кухню. Она бросила на меня вопросительный взгляд.

— Дэйв был встревожен, Джонни. — Она села за стол. В кухне стоял аромат свежесваренного кофе. — Сядь. Кофе, я думаю, ты всё же выпьешь. Почему Дэйв обеспокоен? Ведь не из-за чека?

— Нет, не из-за чека.

Я рассказал ей о пистолетах. Выслушав меня, она встала и, опершись спиной о стол, стала разглядывать меня своими широко расставленными глазами:

— Бедный Джонни!

— Мне не нужна жалость, — раздраженно ответил я.

— Что бы ты стал делать с оружием, Джонни?

— Не знаю. Я никогда не мог кого-то ненавидеть, таить злобу. Что бы со мной не происходило, я всегда винил только себя. Потом я встретил хозяина лодочной станции — Маллигэна. Я мог бы сказать себе: «Этот тип хулиган, держись от него подальше». Люди подобного склада всегда пугали меня. Конечно, мужчина никогда не скажет, что боится. Он взрослый человек, а такие малодушные признания приличны разве что мальчику. У женщин не возникает подобных проблем, им не надо притворяться героями, за которых пытаются выдать себя мужчины. Так вот, Маллигэн сказал, что мне надо научиться ненавидеть, и весь обратный путь я размышлял. «Кэмбер, — говорил я себе, — что ты за человек? У тебя отняли существо, которое ты любишь больше всего на свете, а ты напуган, полон жалости к себе и своей дочке, но ненависти к этим подонкам у тебя нет».

Минуты две она молчала, потом сказала медленно и задумчиво:

— Я понимаю тебя, Джонни. Но какая польза была бы от пистолета? Мы не можем перестать быть самими собой, что бы ни произошло с Полли. Разве мог бы ты наставить на кого-нибудь оружие и спустить курок?

Я ответил не сразу:

— Нет, не мог бы.

— Я рада, — сказала она.

— Рада, что я абсолютно беспомощен в подобных ситуациях? Что от меня нет никакой пользы?

— Рада, что ты такой, какой есть.

Потом я рассказал ей о Ленни Монтец и красном «мерседесе». Я рассказал ей все, не упустив ничего. Минуты две она молчала. То, что она потом сказала, было для меня неожиданно. Она хотела знать в точности, какие чувства я испытывал к Ленни Монтец.

— Никаких. Абсолютно никаких.

— Ты мог отвезти её в полицию. Силой, — медленно сказала она. — Мисс Клементин видела, как она забрала Полли. Ты подумал об этом, Джонни?

— Нет.

Я никогда не видел такого выражения на лице Алисы — ужас, к которому примешивалось презрение.

— Говорю тебе, такая мысль не пришла мне в голову. Боже, прости меня! Алиса, я просто не подумал, что мисс Клементин могла бы опознать ее.

— Это правда, Джонни?

Слезы разочарования, гнева и беспомощности наполнили мои глаза.

— Нет, нет, нет! Как ты можешь подозревать меня? За какое чудовище ты меня принимаешь?

— Ах, Джонни… Я просто не знаю… Не знаю, что и думать.

— Но даже если бы я заставил её поехать со мной в полицию, — умоляющим голосом сказал я, — Полли всё равно оставалась бы у них в руках.

— Джонни, неужели ты не понимаешь, что и она оказалась бы в наших руках? Задержи мы эту сучку, и у нас появился бы первый проблеск надежды, а у полиции — реальный шанс раскрыть преступление.

— Что ты пытаешься доказать? — воскликнул я. — Что я подписал смертный приговор своей дочери? Именно это ты хочешь сказать?

— Я этого не говорю, Джонни. Говоришь ты.

— У тебя нет жалости.

— Тебе не нужна жалость, — ответила Алиса.

Мы молча сидели в гостиной, поглядывая на часы и мучительно отсчитывая про себя минуты. Было уже половина восьмого, но время для нас утратило связь с реальностью. Я мог бы сказать, что прошло всего двадцать шесть часов с того момента, как человек по имени Шлакман, бывший эсэсовец и комендант концлагеря, ухватился за меня на станции метро «Индепендент», моля о помощи. Однако подобный счет вряд ли был бы правильным. Мне было тридцать пять, но если бы на чаши весов положили все прожитые мною годы и один сегодняшний день, последний перевесил бы.

Мы сидели уже двадцать минут, самые тяжелые двадцать минут в моей жизни. Самые нервные, напряженные минуты этого кошмарного дня. Я обвинял себя в том, что невольно способствовал убийству собственной дочери.

Алиса понимала мое состояние. Она не пыталась облегчить мои душевные страдания, попытки были бы бессмысленны. И не собиралась брать обратно свои обвинения. По прошествии двадцати минут она сказала простым, будничным тоном:

— Знаешь, Джонни, пока ты отсутствовал, я не переставала думать о ключе.

Я не ответил, и она продолжала:

— Думаю, я знаю, у кого он сейчас.

— Знаешь?

— Думаю, да. Конечно, я не уверена, но чем дальше я складываю одну с одной детали общей картины, тем яснее она становится.

— Так кто же его взял?

— Полли.

— Полли?

— Именно. После того как ты позвонил утром, я положила его на кухонный стол и вышла. Полли осталась в кухне. Она видела, куда я его положила. Спросила, что это такое, а когда я показала ей ключ, сказала, что он очень забавный. Я объяснила ей, что это ключ от железного ящика, где держат самые дорогие вещи, как, например, её любимые куклы. Наверное, ключ разжег её любопытство. Полли оставалась в кухне, а когда я собралась, то просто окликнула ее: «Пойдем, Полли, пойдем быстрее, не то опоздаем». Раньше такая возможность не приходила мне в голову, теперь она представляется мне правдоподобной.

— Но если она забрала его, ключ был бы у неё в руках. И ты бы его увидела. У Полли на платье нет карманов.

— На ней было серое демисезонное пальто, на котором карманы есть. В один из них она и засунула ключ.

— Если она действительно его туда спрятала, — медленно сказал я, — они к этому времени должны были его найти.

— Я тоже об этом подумала.

— А если нашли, то…

— Джонни, ведь могло случиться и так, что Полли о нем совсем забыла. О ключе её не спрашивали, а обыскивать девочку им просто не пришло в голову. И всё же они могут… О Боже, я не знаю… Я просто не знаю, Джонни.

В этот момент кто-то позвонил в заднюю дверь.

Я открыл дверь. Вернее, лишь повернул ручку, а человек, стоявший с противоположной стороны, рывком распахнул ее, вошел в кухню и сам закрыл дверь. Это был крупный экземпляр человеческой породы, один из самых широкоплечих и атлетически сложенных мужчин, которых я встречал в жизни. Он не был чрезмерно высок, хотя рост его безусловно превышал шесть футов. Меня поразили размах его плеч и толщина рук, напоминавших окорока.

У него было круглое, бледное, одутловатое лицо, маленькие голубые глазки, слегка вздернутый небольшой нос и светлые коротко стриженные волосы, напоминавшие цветом солому и торчавшие во все стороны, как солома. Его голова была небольшой, а будучи посаженной на толстую шею, казалась совсем крошечной. Рот окаймляли тонкие, как лезвие бритвы, губы. В целом он являл собой наиболее отталкивающее, омерзительное произведение природы, которое я когда-либо встречал.