Дмитрий Таганов - Россия, лихие годы: рейдерский захват

Я вернулся к стенке, – постоял, отдохнул, и выбрав момент, нагнулся к ударнику:

– Отлично ведешь ритм! – в ответ он даже не кивнул, а просто в свой многосложный ритм вставил еще одну перебивку. Я рассмотрел его ближе: он работал на своих барабанах и тарелках как в экстазе, не замечая ничего вокруг, растворившись в ритме, звуке, взмокший, и без сомнения очень счастливый. Но вряд ли это было из-за одной наркоты – хотя на его открытых руках и синели следы от шприцев. Такие звуки, этот ритм сами по себе способны ввести в транс – как шамана, – знаю по себе. Ничего бы не смогло сейчас остановить или задержать этот несущийся, как экспресс, блюзовый ритм. Почти ничего.

Я снова нагнулся к его уху:

– Где Таню прячешь?

И вдруг этот экспресс качнулся и чуть сразу не сорвался под откос. Не в такт зазвякали тарелки, колотушки пропустили по удару, многослойный торт звуков, вмиг сплющился всмятку. Музыканты повернули головы в поисках причины катастрофы. Я отошел в сторону, и ударник малу по малу пришел в себя, встал на рельсы и наладил ритм. Я сыграл еще один квадрат, положил в карман гармошку и сбежал с эстрады. И вот тогда-то мне действительно захлопали. Поворачивались ко мне, хлопали, что-то кричали. То бывают лучшие моменты жизни. Я направился к знакомой компании, и там сразу нашлось для меня местечко. Я сел между Лешей и вчерашним байкером на «Харлее». Галя сидела с ним – она была его девушкой.

Похлопывания по плечу, рукопожатия, "Клево ты дудел!", "Ну, выдал ты, чувак" и тому подобное. Меня забавляют эти молодежные "чувак", "клево". Вечные бессмертные словечки, они все из пятидесятых годов прошлого века.

Мне хорошо было среди этих байкеров. Это настоящая семья, когда своей давно нет. Мне жаль было расставаться с ними. Но было за полночь, и музыканты сыграли последний блюз, начали собираться, и в динамики запустили дешевый рок с компакт-дисков. Я стал прощаться, я торопился. Пожимал руки, за что-то благодарил. И Галя тоже протянула мне свою руку, и когда ее нежно пожимал, в моей ладони осталась вчетверо сложенная записка. Она улыбалась, а я кивал, кивал всем, сомневаясь, что когда-нибудь еще увижу их.

Я выехал со стоянки клуба и остановился за автобусной остановкой, в густой тени, где меня не было видно. Из клуба уже начала вываливаться публика. Развернул записку: телефонный номер. Не зря, значит, я трубил весь этот вечер.

Музыканты вышли все вместе, расселись по трем машинам – потрепанным иномаркам. Нужный мне Гуталин сел пассажиром к бассисту – в темноте издалека я ориентировался только по чехлам их инструментов. Гуталин нес в руках округлый кожаный кейс с тарелками, – уважающие себя ударники выступают только со своими.

Выехали они со стоянки одновременно, я тронулся сзади, опасаясь перепутать их в темноте. Но после пустых городских перекрестков, на шоссе, ведущем за город, остался только нужный мне «Фольксваген». Мне пришлось выключить фару, пока без нее было видно на дороге, да и полная луна светила мне. Моя неотвязная одинокая фара в зеркале заднего вида «Фольксвагена» несомненно насторожила бы любого. Позже придется все равно ее включить, чтобы не сломать шею на каком-нибудь проселке.

«Фольксваген» бодро несся по ночному шоссе в сторону от столицы. И вот поворот в темень, в поле, к дачным участкам. Я тормознул, выждал, пока рубиновые огни не углубятся в природу метров на двести, и снова включил свою фару. На горизонте, среди деревьев, на фоне светлых облаков, чернели крыши и светились редкие квадратики окон. Мне пришлось поднажать и приблизиться к удаляющейся машине: теперь можно было запросто ее потерять в неосвещенных переулках. Несколько поворотов, мелькание красных огней сквозь кусты, – и стоп. Я вырубил фару, и поехал почти на ощупь, выбросив на всякий случай в стороны ноги.

«Фольксваген» стоял у глухого забора. За ним высилась двухэтажная дачка. Хлопнула дверца машины, скрипнула калитка, и красные огни тронулись дальше. Стук входной двери еще не утонул в ночной тиши, как на втором этаже вспыхнули два окна.

Я подъехал ближе, слез с мотоцикла и пошел вдоль глухого двухметрового забора из металлических штампованных листов. В даче по-прежнему светились только верхние окна. Одно окно было приоткрыто, и за ним плотная штора слегка шевелилась на сквознячке. Если комары их ночью не достанут, то оно так и останется открытым до утра. Это могло бы стать на руку. Но только утром.

В подсумке мотоцикла у меня всегда с собой толстый свитер и термо-мешок, в который можно по шею залезть и согреться ночью. Из такого материала в некоторых странах делают мешочки для горячей выпечки, чтобы можно было ее принести домой, как из печки. Поэтому ночевка летом в придорожном лесу под елкой – для меня удовольствие, тем более в такую лунную ночь. Я сел на мотоцикл и вернулся назад, где заметил лесок. Наломал несколько еловых лап, подстелил и с удовольствием растянулся. Сквозь еловые ветви неслись и неслись надо мной по светлому челу луны серебристые облака.

Я, конечно, проспал под елкой и проснулся почти в восемь. Благо собирать было нечего, но я потерял еще несколько минут, пока вырезал ножом суковатую дубину, и, наконец, вскочил на мотоцикл.

Окно в спальне на втором этаже было по-прежнему открыто, и штора, как и ночью, шевелились на ветерке. Оглянулся по сторонам – никого. Подставил дубину с сучками к забору и, как по лесенке, перемахнул. Упал, слава богу, не на грабли и не на вилы – а в кусты. Пошел сразу к сараю – открыто. Внутри лопаты, грабли… и стремянка.

Со стремянки мои локти достали до жестяного подоконника. Лучшего не пожелать. Медленно отодвинул штору. Кровать, скомканные простыни, свисающая из-под них рука. На ноге знакомая татуировка. Гуталин лежал на кровати один. Я влез в открытую створку окна и замер. С ним рядом на кровати лежала вторая смятая подушка, и второе скомканное одеяло. За кроватью была видна полуоткрытая дверь. Я прислушался – кто-то там был, доносились живые, но непонятные звуки, и даже какой-то детский смех. На цыпочках я обошел кровать, приоткрыл эту дверь шире и заглянул.

В углу комнаты работал почти без звука телевизор, и затылком ко мне, в кресле, – блондинистая, кудрявая головка в наушниках. Время от времени эта головка закидывалась назад и тряслась от смеха: на экране мелькали старые диснеевские мультики, воскресная утренняя программа центрального канала.

Бесшумно я подошел ближе и достал из кармана фото с выпускного бала. Я надеялся, что это была она. Негромко я позвал: "Таня". Она не услыхала меня в своих наушниках. Она слушала одновременно еще и какой-то музыкальный диск на своем плеере. Я повторил ее имя громче, еще громче. Наконец, она услыхала меня, повернулась, расширила глаза, приоткрыла рот, и я сразу протянул ей фото.