Андрей Щупов - Охота на волков

Карпенко не походил на доходягу, тем не менее его списали. За неперспективность, за что-то, о чем арестантам приходилось только гадать.

В тот вечер, когда окончательно стало ясно, что Карпенко не вернется, сокамерники организовали траурный ужин. Накануне побывавший в поединке, Хазрат каждую минуту морщился, беспрерывно менял положение ног. Офицер, хлеставшийся с ним, целил исключительно по ногам. Такова, вероятно, была установка. Хазрат уверял, что сломал прыткому офицерику нос, но его собственное колено красноречивее всяких слов говорило об исходе поединка. Когда коленная чашечка раздувается в половину футбольного мяча, люди обычно ложатся на землю. Отдохнуть и порычать от боли. «Прыткий офицерик» добился своего. Установка оказалась выполненной.

Спиртное, разумеется, отсутствовало. Пили чай, грызли каменной твердости сухари. Тогда-то Баринов и позволил себе маленькую откровенность. Глядя в упор на Валентина, он пробормотал:

— На днях, Валек, обломится самое поганое. Готовься.

— Что именно?

Баринов замялся.

— Может, конечно, треп, но слышал я там какие-то намеки. Что-то вроде лабораторного опыта готовится, и твоя фамилия рядом мелькала.

— А мне одын хрэн, — вмешался Хазрат, — что опыт, что мордобой. Ко мне ток подклучали, я тэрпел, порошок в рот совали, я глотал. Главное бы хозяйство не трогали — и ладно.

— Что ты называешь главным?

— Понятно что…

— Интересно! Зачем оно тебе нужно — это хозяйство?

Хазрат осторожно прикоснулся к распухшему колену. Смуглое его личико покрылось сеточкой сосредоточенных морщин. К боли он прислушивался, как кот-охотник к шебуршанию расшалившейся мыши.

— Кто знает, — глубокомысленно изрек он, — сегодня мы тут, а завтра где-нибудь еще.

— Оптимист, — Баринов фыркнул.

Валентин, не замечая того, что делает, крошил в ладони жесткий сухарь.

— Значит, думаешь, могут списать, как Карпенко?

— Может, так, а может, и хуже сделают, — поднявшись из-за стола, Баринов прошелся по камере. — Кое-кто из старожилов поговаривает, что есть тут у них госпитальный полигон. Соображаешь? Туда самых здоровых берут. Сыворотки всякие испытывают, наркоту.

Валентин помрачнел.

— Что ж, с них станется.

— Ну… Я ведь только гадаю. Откуда мне знать? Может, действительно только треп.

— Давайтэ лучше споем, а? Зачэм грустыть? — Хазрат, не любивший мрачных разглагольствований, вполголоса тоненько затянул:

— Ух, рабынья куравая, белые цеты…

Раньше от этой «рабыньи» они тотчас хватались за животы, но сейчас оба промолчали. Валентин рассеянно глянул на ладонь, ссыпал истолченный сухарь в кружку.

— Ладно… Хазрат прав. Чего гадать? Что будет, то и будет.

— Лишь бы главное хозяйство не трогали! — фыркнул Барин.

— Правыльно!…

Свет под потолком мигнул, сменился на тускло-голубой, как в купейных поездах. Валентину захотелось зажмуриться. Лица собеседников враз стали темно-синими, зловещими. Чаевничали ожившие покойники, утлое пространство камеры напоминало гигантский гроб.

Нестерпимо ныл затылок, жилка на виске пульсировала с пугающей силой. Казалось, еще чуть-чуть, и давление, подпирающее снизу, сорвет голову, словно ветхонький клапан, ударит багровым фонтаном в потолок, безобразно зальет комнату. Логинов проглотил капсулу понтала и, одевшись, вышел в подъезд.

Пролетом ниже расположился на четвереньках дед Костяй — из всех чудес дома чудо номер один. Вот и сейчас он макал кисть в детское ведерко с масляной краской, прорисовывая на стенах хвостатых петушков, какие-то затейливые ягодки с листочками. Возле деда ползал чернявый котенок. Мордочку с белым пятном на лбу он норовил окунуть в ведерко, и дед Костяй, отстранял его, всякий раз выговаривая:

— Цыть, дура! Это ж не сметана. Тебя потом никаким растворителем не отмоешь!

— Мда… — Леонид в сомнении оглядел стены.

— Нравится? — дед Костяй горделиво помахал кистью. — Еще не то будет! К утру весь подъезд выкрашу. Соседи встанут и ахнут.

— Ахнут — это точно.

— Красивое — оно это… Оно завсегда греет.

— Греет-то греет, только ты бы лучше все-таки не говорил никому, что это твоя работа.

— Так уж сказал. Тебе вот, Ольге.

— Мы — ладно, мы не выдадим.

— Думаешь, ругаться кто будет? — дед Костяй строптиво задышал. — Так я это… Я не боюсь. Найду пару ласковых на ответ.

— Ну гляди, тебе виднее.

— Ты погоди, куда мчишься-то! Ты это… Фильм вчера видел? Про концлагерь?

— Вчера? — Леонид остановился. — Нет, а что?

— А то, что трусы люди, оказывается! Заячьи душонки! — дед Костяй с кряхтением выпрямился, лоснящаяся от краски кисть закачалась в опасной близости от плеча собеседника. На всякий случай Леонид чуть отодвинулся.

— Возьмем Дахау, к примеру. Или Маутхаузен… Ведь десятками тысяч сидели за проволокой! Десятками! А охраняло их всего ничего! То есть, скрывали раньше от народа, а теперь выплыло наружу. Двое, Леньчик, колонну целую могли конвоировать. Всего двое! Вот ведь как было!

— Ну и что?

— Как что! Чего ж они не убегали-то? Чего сидели там? Передушили бы на хрен всю охрану и дали бы деру! Нет ведь, — строились каждое утро, топали, куда положено, кайлом махали! Многие, слышь-ка, в казнях участие принимали! Дежурство даже такое было. Сегодня, значит, одни печи обслуживают, а вдругорядь — другие.

— Ты бы у нас, конечно, терпеть не стал, — туманно протянул Леонид.

— Уж не сомневайся, милок, не стал бы! — старик занозисто встрепенулся. — Попробовали бы они меня гонять на работу! Уж я бы им наработал, паскудникам!

— Выходит, ты уникум, — серьезно произнес Леонид. — Храбрец из храбрецов.

— Нормальный, как все!

Леонид покачал головой.

— Нет, дед, те, кто нормален, не бегут. Пасутся под присмотром и вкалывают. Страх — штука безжалостная. Не всякому с ним справится дано.

— Так ты что? Тоже бы там остался? За проволокой, значит?

— Не знаю, дед. Честное слово, не знаю.

— Ну и лабух, стало быть! Как и эти… Которых, значит, в телевизоре показывали.

Отвечать не хотелось. Головная боль способствует терпимости, и, глядя на деда Костяя, Леонид только пожал плечами. Рот у старичка напоминал ссохшийся вулканический кратер. Зубов у деда Костяя недоставало. Леониду подумалось, что к месту спросить бы об этом сейчас, но, зная словоохотливость соседа, он промолчал. Не поинтересовался и новорожденными котятами. Слушать — вообще непростое занятие. В минуты головной боли — особенно. Так ничего и не сказав, он кивком попрощался и вышел на темнеющую улицу.

На трамвае до здания Ратуши было минут восемь-десять, пешком — чуть более получаса. Леонид предпочел второе.

Февральский снег похрустывал под ногами. Мороз усмирял голову, заговаривал выплеснувшуюся гипертонию. Сообща с понталом ему, кажется, это удавалось. Уже через три-четыре квартала Леонид ощутил облегчение. Вернулось желание крутить головой, присматриваться к лицам прохожих. Движение возвращало жизнь, шаг становился тверже, и собственная тень, подчиняясь воле минуемых фонарей, то безобразно вытягивалась, уползая вперед, то, рождаясь где-то у самых ног, пряталась за спину.