Андрей Щупов - Охота на волков

«Три» еще не прозвучало, но крупная пятерня уже мазнула крайнего солдатика. Со счетом дела у сержанта, по всей видимости, обстояли неважно, и, сообразив это, стриженные новобранцы сыпанули от него во все стороны.

— Заловлю, хужа будет! — горланил скачущий по полю сержант.

— Видал? — Барин вздохнул. — И у них те же разборки. Только, пожалуй, покруче.

— Это еще почему?

— Так никакой отмазки, никакого отказа! Потому как — устав… — Барин подцепил с травинки кузнечика, меланхолично принялся обрывать ему ножки. — Вот бы узнать, какая сука всю эту блудодень придумала?

— Что ты имеешь в виду?

— Как что? Уставы с уголовном кодексом! Был же автор, куда ему деться?

— Наверное, был.

— Вот и встретить бы его на узкой тропочке! Пусть даже на том свете, если уже сдох. Ведь сидел, падла, в затылке пером чесал, выдумывал, чтоб народ потом кровью умывался!

Один из пойманных солдатиков тонко заверещал. Поймавший его сержант лупил малого тугими кулаками.

Подобные сцены Валентин с Барином наблюдали здесь не впервые.

— Может, наваляем служивому? — предложил Валентин. — Что нам за него будет? По паре дней карцера. Всего-то делов! А сопляков, глядишь, и выручим.

— Выручим-то выручим, только и до нас сейчас доберутся, — Барин торопливо принялся отряхивать ладони.

Он был прав. Короткая передышка подошла к концу. Хазратик и еще двое в тюремной униформе бежали по полю, сжимая в охапках кипы брезентовых мешков. Легкой трусцой за ними семенил румяный крепкогрудый инструктор. За спиной инструктора болтался облегченный «Калашников», правая рука придерживала пистолетную рукоять.

— Подъем, туники! — рявкнул он. Кивая на зэка, волокущего помимо мешков лопаты, скомандовал:

— Разобрать шанцевый инструмент!

— Чего копать будем? — вежливо поинтересовался Барин. — Окопы или могилы?

Шутку не поддержали. Не моргнув глазом, инструктор объяснил:

— Роем землю и насыпаем в мешки. Мешки — на загорбок и вон к тому сарайчику. Там подвесим на крюки и будем набивать пятки. Все ясно?

— Одно непонятно, — Валентин потер кончик носа. — Не проще ли наполнить мешки там же у сарайчика?

— Поясню: не проще! — офицер оставался все столь же серьезен.

— Поимей совесть, генерал! Это же целая верста.

— Не верста, а шестьсот метров. Как раз по моему прицелу, — инструктор со значением похлопал по цевью автомата. — Делать будем так, как я сказал! Без споров и демагогии. Какие-то вопросы, Лужин?

— Все ясно, командыр! — Хазратик вскинул руку к пустой голове, изобразил отдание чести.

— Действительно, какие уж тут вопросы. — Валентин переглянулся с Барином.

— Баринов и Лужин премируются парой лишних ходок, — равнодушно объявил инструктор.

— В смысле — парой на двоих?

— В смысле — парой на каждого.

— Канчай трэпаться. Дэло давай дэлать! — Хазратик бурно суетился возле мешков. То ли он играл, то ли действительно рвался порисоваться перед офицером, — этого Валентин не уяснил себе до сих пор. Могло быть и так, что даже сам Хазратик не понимал до конца собственного поведения. Но так или иначе они взялись за лопаты. Аккуратно растелив на траве мешковину, инструктор присел, с удовольствием наблюдая за работающими. Тем временем белый треугольничек дельтоплана вновь угадал на воздушный поток. Его понесло, потянуло в синеющую высь. Валентин опустил голову. Смотреть вверх на эту простертую от горизонта к горизонту свободу не хотелось. Очень уж силен был контраст. Между небом и землей.

Жить дольше, жить слаще — зачем?… Всякий раз, сталкиваясь с подобными мыслями, Леня Логинов испытывал болезненное бессилие. Он не знал ответа, не знал даже где примерно его искать. Это походило на действие затупившегося ножа, скользящего туда-сюда по кожуре помидора. Сок, мякоть и сердцевинная суть оставались недоступными. Мысль трепыхала подрезанными крыльями, не в силах взлететь ввысь. Заоблачная высота абстракций кружила голову, не радуя откровениями, и, подброшенный собственным злым усилием, Леонид тотчас ощущал неизбежное тяготение земли — той самой земли, на которой чувствовал себя столь неуютно.

Вероятно, оттого и зародилась его «жизненная система» — технологическая цепочка, организующая переизбыток энергии, компенсирующая ее недостаточность. В периоды меланхолий он просто нуждался в чем-то подобном, расписывая дни по часам и минутам, составляя многопунктовые планы. Скучающие руки, тоска, аппетит — все подобно револьверным патронам заполняло свои законные гнезда. Именно такая система лучше всего прочего отвлекала от жизни, от дрязг, адаптируя автора к кометообразной эпохе, шлейфу всех ее противоречий. Он не хотел болеть — и не болел, а утопающий дух за волосы и за уши мюнхаузеновским усилием ежедневно выволакивал из чавкающей трясины.

Совершенствуя систему, Логинов ввел в нее обязательное посещение бань, обливание холодной водой, трехдневное голодание и обилие трав, которыми беспощадно полоскал желудок с кишечником. Он не добивался долголетия, он лишь пытался приуменьшить количество жизненных зол. Он спал головой на юго-восток, задавал себе программу просыпаться через каждые два часа и именно через два часа просыпался — только для того, чтобы встать, пройтись по комнатам и снова лечь. Подтягивался Леонид пятью различными хватами, не ленился проделывать целый комплекс йоговских упражнений. На смену десятикилограммовым гантелям очень скоро пришли пудовые гири, но, добравшись до полутора пудов, Леонид остановился. Не то чтобы это был предел, но по прошествии лет он научился ощущать свой оптимум, свой потолок, выше которого опять начинались нервы. Долее и далее становилось скучно. Система требовала соблюдения раз и навсегда принятых границ, формируя жизнь по скуповатым нормам, отшлифовывая стереотипы, в необходимости которых Леонид все более и более убеждался. Он был ленив, но лень вполне приструнивалась дисциплиной. Он не принадлежал к числу веселящихся оптимистов, но жесткий распорядок дня и обилие дел спасали от неизбежной хандры. Наделенный природной чуткостью, он легко впадал в бешенство по поводу самых обыденных пустяков, но и здесь помогало избранное однажды хобби. Как холод ежедневных ванн защищал от простуд, так и уличное патрулирование нарабатывало иммунитет против событийного дискомфорта. Скорее всего это нельзя было назвать выходом, но иного ему просто не предлагалось. В подобном ракурсе жизнь представлялась по крайней мере терпимой, а терпеть Леонид был согласен.