Андрей Рубанов - Человек из красного дерева

В голых ветвях кричали грачи. Из близкого оврага пахло гнильём, сброженной тиной.

Триста лет назад на месте оврага текла полноводная река, именем Солотча. Лес был в три раза гуще, деревья в три раза толще. Но теперь об этом никто не помнит.

Я посидел немного на лавке во дворе, греясь под жёлтым водопадом весеннего света, ни о чём не думая, расслабленно, мирно. Подумал: а не вытащить ли всё наверх? Зачем хорониться в подвале, если под открытым небом так хорошо, так звеняще свежо, вольно и благодатно?

Решил не рисковать, ничего не менять; ушёл в дом, замкнулся на все замки и снова взял в руки долото.

Я расскажу, как это бывает.

Ты работаешь много часов подряд, увлечённо, не чувствуя ни времени, ни усталости.

Потом понимаешь, что надо сделать перерыв и выползти на белый свет.

Ты выползаешь, и белый свет кажется тебе изумительным.

Но потом, продышавшись, ты идёшь назад, в тот же угол. Начинаешь сомневаться. Твоя работа, лежащая на столе, казалась очень важной, – но после того, как ты вышел во внешний мир, эта работа уже такой не кажется. Ты вдруг видишь, что внешний мир заинтересован в тебе – но кроме тебя, заинтересован и ещё в тысячах таких же, как ты.

Вроде бы час назад ты выбрался, щурясь, из волшебной пещеры, где добывал блистающие сокровища, – а вернулся в душную угрюмую каморку.

Оставленная на столе работа теперь кажется нелепой чудаческой выходкой. Чтобы снова сосредоточиться – нужно себя уговорить, заставить. Сомнения порабощают тебя. То, что ты делаешь здесь, может, и не столь необходимо там, снаружи, в солнечном и сложном внешнем мире. Если ты не окончишь своей работы, если сожжёшь дотла каморку, если сам сгоришь, – кто заметит?

Тут надо себя пересилить – и выбросить из головы весь внешний мир, каков бы он ни был; и снова погрузиться в исполнение задуманного.

Ибо внешний мир состоит из предметов, а каждый предмет, от доски на заборе до электрического провода на косом чёрном столбе, придуман и создан такими же, как ты, одинокими полубезумными чудаками, – у каждого была своя пыльная каморка; в пыльных каморках придуманы и ракеты, летящие в космос, и компьютеры, и лекарства от смертельных болезней. Куда бы ты ни ткнулся, изучая историю появления самолёта, или кинематографа, или атомной бомбы, – всегда попадёшь в каморку, где одинокий чудак заточил себя наедине с верстаком, с чертежом, с рукописью. Всё, что создано, – создано в пыльных каморках чудаками и безумцами.

Сколько прошло, не помню – наверное, часа четыре; я полностью погрузился в работу. Но вдруг что-то мне помешало: кто-то пришёл, кто-то давил кнопку звонка на моей калитке.

Звонок я вывел в подвал, протянул провод. И ещё отдельно – лампочку вмонтировал, как раз на такой случай, как теперь. Когда от рабочего шума закладывает слух, о появлении гостя сообщает тревожная мигающая лампа.

Гостей я, разумеется, не ждал, однако не удивился и не испугался, поскольку был, повторяю, поглощён работой. Но потом слегка протрезвел; фигуру накрыл тряпкой, подхватил топор и поднялся наверх.

У калитки стояла Зина, с пакетом в руке.

– Пригласишь? – спросила она и наклонила голову набок.

– Конечно, – сказал я.

В доме она сама сняла пальто, сама достала из пакета бутылку “Асти Мартини”, уже початую на треть.

Бокалов я в доме не держал, выставил стаканы; это было очень неромантично.

– Тебе тут одному не страшно?

– Конечно, страшно, – ответил я. – А куда деваться?

– Мне тоже страшно, – сказала Зина. – Я вообще стараюсь в городе ночевать. А здесь мне не по себе. Тишина такая, что уши закладывает. Может, я уже старая?

– Конечно, нет, – ответил я, – какая же ты старая? Ты в порядке.

И мы сдвинули стаканы.

Она достала тонкие сигареты, спросила:

– Курить у тебя можно?

– Тебе можно, – сказал я.

Она выкурила сигарету, я отнёс её в постель, и мы соединились.

– Я расцарапаю тебе спину, – предупредила она.

– Давай, – ответил я.

У неё было тело мягкое и жаркое, но сильно траченное; она любила грубый зажим, чтобы крепко схватили за нежные места.

Потом я её одеялом укрыл, принёс ей ещё выпить и сигарету с пепельницей.

Она молча посидела какое-то время – и вдруг стала одеваться решительно, как будто куда-то заспешила.

На крыльце мы расстались, она погладила меня по голове и сказала:

– Ты хороший.

– Ты лучше, – ответил я. – Если что – звони.

Она ушла, я вернулся в дом. После Зины остался густой женский запах, приятный; я даже пожалел, что выпроводил женщину так быстро.

Но в подвале меня ждала другая женщина, стократ более важная.

На стакане остался след губной помады; он выглядел забавно, развратно, водевильно. Я засмеялся и стал снова готовиться к работе.

Статуя была готова примерно на две трети, меня ждал самый ответственный момент: присоединение головы к телу. Пока я старался об этом не думать.

Привёл себя в порядок, заново застелил разорённую постель, и уже совсем было успокоился и решил идти вниз – как вдруг дверной звонок снова ожил.

Глянул на экран планшета – но планшет разрядился. Ничего не увидел на экране.

И я подумал, что это вернулась Зина – что-то позабыла, или передумала уходить и вознамерилась остаться у меня до утра, или была у неё ещё какая-то нужда. Так или иначе, когда звонок зазвенел, я вышел из дома в полной уверенности, что увижу именно её.

Открыл калитку.

С той стороны стояла Гера Ворошилова.

До сего момента я видел её только издалека, теперь же – с расстояния в метр; оказалось, она была ростом едва мне по грудь.

Позади маячил в темноте её маленький автомобильчик, фары горели, двигатель работал. У меня создалось ощущение, что Гера в любой момент была готова сорваться бегом, прыгнуть в машину и умчать отсюда подальше.

– Здравствуйте, – вежливо сказала она, – я ищу человека по имени Антип Ильин.

1722

Глубокая ночь. Холодно, середина декабря, мир застыл, зима пришла.

Храмик маленький, от входа до алтаря – десять шагов. Сверху, по краям купола, из узких окон в барабане, льётся лунное сияние, выхватывая из мрака верхнюю часть иконостаса.

Ночь ветреная – вот-вот начнётся метель. Но пока – небо ясное, и луна светит.

Отец Ионафан держит в дрожащей руке подсвечник, три толстые сальные свечи освещают напряжённое лицо, впалые щёки, сдвинутые брови и морщину на лбу. Отставив острый локоть, он поднимает свечи и осматривает деревянную статую от головы до ног; ставит подсвечник на пол и размашисто крестится. Отцу Ионафану, настоятелю храма Казанской Божией Матери и главе местного прихода, едва тридцать лет, он маленький, слабосильный, по поговорке – соплёй перешибёшь, да вдобавок с врождённым телесным ущербом: спина кривовата, одно плечо ниже другого. Но если не приглядываться – не заметишь. Бородка жидкая, татарская. Волосы до плеч. Облачён в застиранный подрясник, на ногах – растоптанные валенки, сзади дырявые; по храму ходит почти бесшумно. Отец Ионафан сильно недоволен, растерян, шумно сопит: не знает, что делать. По лицу видно – нынче вечером много молился, но и свыше не получил ответа.