Андрей Рубанов - Человек из красного дерева

Характер отца Ионафана, вопреки внешнему облику, – крепче крепкого; ум его – резкий, ясный, дух – упрямый и не знающий страха. Давеча отец Ионафан криком и палкой гнал по всему селу местного прощелыгу Мишку Ждана, напившегося водки в постный день.

Против отца Ионафана стоит долговязый, широкоплечий полицейский капитан Иван Плечо, лицо его – голое, бритое, правильное, красивое даже, но неприятное из-за хмурого выражения. Ухоженные усы подкручены. Зубы – коричневые от табака. И так же воняет от него: горьким дымом бесовским, а от штанов – прелым конским по́том.

На капитане синий кафтан с огромными красными обшлагами, истёртыми и засаленными по краям. Широкий ремень затянут массивной пряжкой. Сбоку на ремне подвешена была тяжёлая шпага, но её капитан оставил в притворе.

Ноги его – огромные; он ходит вразвалку, оттого что всё время проводит в седле.

Сапоги у него хороши: кожа толстая, подошва – ещё толще, голенища до колен, с отворотами. Когда капитан шагает по храму – сапогами стучит по полу, как будто нарочито, и стук каблуков улетает под свод. Нехорошо, жутко стучат каблуки – как сатанинские копыта. Впрочем, капитан – добрый христианин, когда вошёл – крест на себя наложил, и с батюшкой Ионафаном разговаривает вежливо, часто прокашливаясь и трогая концы усов коричневыми от табака пальцами.

– Давай, батько, – говорит капитан, – не тяни. Берём и выносим.

Отец Ионафан молчит и не двигается. Подсвечник так и стоит на полу возле его ног. Свечной жир шипит и капает. Понизу тянет ледяным сквозняком – от неплотно прикрытой двери, перекошенной, сильно рассохшейся; храмик древний, помнит ещё времена ордынского нашествия.

– Батько, – мирно говорит капитан отцу Ионафану, – послушай. В храме моей власти нет. Тут я даже попросить тебя ни о чём не могу. Но могу – посоветовать. Ежели нынче ты не исполнишь указ Синода и не вынесешь истукана – послезавтра тебя накажут. Запретят в служении. Ты не первый такой, кто против, так уже много раз было.

– Куда ж я его дену? – спрашивает отец Ионафан.

Голос у него – высокий и чуть хриплый, но поставленный, трижды в день служит, глотка привыкшая.

– Вынеси за ограду, – отвечает полицейский капитан. – А там я уж сам разберусь. Я человек служивый, заобыклый, у меня – приказ, пока не исполню – от тебя не уеду.

– Может, я его в подклете спрячу?

– Нет, батько, нельзя в подклете. Нигде нельзя. Выбирай: либо ты его сам порушишь и сожжёшь, либо вынесем за ограду – и там уж не твоё дело будет.

– Неправильно это, – возражает отец Ионафан, повышая голос. – Рушить святые образа – грех великий. – Он указывает пальцем на деревянную статую. – Этот – очень старый, ему то ли двести лет, то ли все триста. Бог тебе судья, – из храма вынесу, ладно; но губить не дам. А что людям скажу? Утром придут – а его нет. А они его любили. У меня две бабы есть, обе вдовы, солдатки, – так они ему сапожки спроворили, видишь, какие ладные?

Капитан Иван Плечо изучает кожаные сапожки на деревянных ногах статуи, спрашивает:

– И зачем они?

Отец Ионафан усмехается и гладит свою бородку.

– А бабы верят, что он по ночам оживает и ходит по храму. Они ему сапожки надевают, а потом глядь – а подошвы-то стёрлись! Я сам видел. Значит, действительно ходит, чудесным образом… И что я завтра скажу тем бабам? Где святой образ, где сапожки? Вот, скажу, какой-то архиепископ подумал-подумал – и придумал погубление святых образов? Делать ему, что ли, больше нечего? Других забот нет?

– Смирись, батько, – говорит капитан. – Ты не один такой. Везде их выносят за ограду, а там их народ прячет у себя, кто в сарае, кто где. Оттого и привлекли полицию к сугубо церковному делу. И велено всё сделать тихо, чтоб в народе не учинилась смута. Давай, батько, помогай, либо я его один выволоку.

И капитан решительно обхватывает статую сильными ручищами и тянет, наклоняя вбок. Отцу Ионафану ничего не остаётся, как пособлять.

Лунный свет вдруг исчезает, храмик погружается во мрак, от свечей толку почти нет, но капитан на ощупь решительно тянет на себя статую.

– Тяжёлый, – уважительно говорит он.

Капитан спиной вперёд движется к двери, держит статую за плечи, отец Ионафан – за ноги. Капитан толкает задом дверь, – выносят тяжкий деревянный образ в притвор, а оттуда – под небо, и кладут на снег возле паперти.

Отец Ионафан бегом бежит обратно в храм затушить свечи и так же бегом возвращается.

Ветер усилился, луна скрыта плотными облаками, в глаза отца Ионафана ударяют первые колючие снежинки: начинается метель. Ни зги не видать, только ветер свищет. И капитан, и отец Ионафан какое-то время стоят молча, привыкая к темноте.

– Давай, батько, – говорит капитан, – ещё раз взяли – и за ограду.

И переступает сапожищами. Сухой снег скрипит под подошвами.

Отец Ионафан медлит. Статуя лежит на снегу лицом вверх.

– Давай, батько, – повторяет капитан Иван Плечо. – Вынесем – и пойдёшь домой, прочее – моя забота.

Ещё год назад в России не было таких людей. За порядком досматривали воеводы. А теперь вдруг появились молодые, резкие, злые мужики в иноземном платье, называемые иноземным словом “полиция”. И командовал ими тоже иноземец, генерал Девиер.

Они ловили воров без счёта, били им на лбу пороховые клейма и отправляли в каторгу. Они заходили в дома, проверяли печи, во избежание пожара. А сверх того – наказывали всякого, кто живёт непотребно и нечисто. Изгоняли из городов убогих заразных, а также тех, кто переходил меру в юродстве. Воспрещали пить сырую воду из рек и озёр.

А кто против государя Петра Алексеевича худое говорил – тех они споро выискивали, заковывали в железа и везли в Петербург, в Тайную канцелярию, передавали в руки графа Толстого Петра Андреевича и его катов, а у графа с такими был разговор недлинный: дыба да плаха.

И года не прошло, а уж потекли по нашим равнинам слухи о проклятой полиции: нет от неё спаса, нет укорота, и жаловаться некому. Одна была надежда: что со временем всё уляжется само собой и станет, как раньше.

Но текло время, а ничего не укладывалось, а только ещё больше переворачивалось, пока совсем не перевернулось. Уже полгода прошло, как отец Ионафан получил указ Святейшего синода, от 21 мая 1722 года, гласивший: “В храмах обретается многая неисправность, а именно: резные или истёсанные, издолбленные, изваянные иконы, которые за недостатком искусного мастерства весьма церковному благолепию противны… а дерзают истёсывати их сами неотёсанные невежды и вместо сообразных святых и благообразными лицами образов безобразные, на которые смотрети гадко, болваны и шуды поставляют… В Россию сей обычай от иноверных, а наипаче от римлян и им последующих, порубежных нам поляков вкрался… Принужден Св. Синод запретить сие”.