Андрей Рубанов - Человек из красного дерева

Я убрал пилу назад в сундук.

Подумал: если сейчас убежит, уедет, и вернётся с полицией – стало быть, я в ней ошибся; так же, как в своё время ошибся в её отце. Мы все тогда ошиблись, и это нам дорого встало.

Но Гера Ворошилова вернулась. Я извлёк из шкафа бутыль самогона, налил полстакана.

– На́. Полегчает.

Она резко помотала головой:

– Я за рулём.

Слава богу, подумал я, – уже соображает. И предложил:

– Ты можешь заночевать у меня.

Она вздрогнула.

– У тебя? Ночевать? Даже не надейся.

– Я очень уважал твоего отца. И тебя уважаю. Для меня ты почти родственница.

– Воды мне налей.

Я зачерпнул ей ковшом из бака, поднёс кружку. Она жадно выпила.

– Если ты деревянный, значит, тебе не нужно ни есть, ни пить?

– Не нужно, – ответил я. – Ни есть, ни пить, ни спать. Да и дышать тоже. Ничего не нужно, живу силой Святого Духа. Мы называем его по-гречески: “Невма”.

– Тогда зачем тебе в доме вода? Зачем кастрюли, чайники?

– Во-первых, я боюсь открытого огня, я же деревянный. Огонь – единственное, что может меня убить. Воду держу на случай пожара. Во-вторых, надо же делать вид, что я – обычный человек. Это самое главное. Никто не должен знать. Иначе нашего народа не станет. Всех переловят, запрут по лабораториям и на куски разнимут, будут изучать. Или заставят работать. На истуканов не действует ни радиация, ни смертельные вирусы. И застрелить нас нельзя. Поэтому наша жизнь – тайна. Твой отец был одним из тех, кто всё знал. Ты, его дочь, теперь тоже знаешь.

Гера оглядела стены и потолок, как будто едва вошла. Её лицо порозовело.

– Значит, – спросила она, – тебе триста лет?

– Нам всем по триста лет, – сказал я. – Мы все родились с разницей в три года, начиная с 1722-го. В тот год вышел указ Синода: всех истуканов вынести из храмов, разбить и предать огню. Страна большая, и дело затянулось. Кто-то родился в двадцать третьем, кто-то в двадцать пятом. Но это наша вторая жизнь, человеческая, – а до неё была первая, божеская. В первой жизни я был деревянным святым образом, стоял в храме, и сколько лет я там стоял, в каком году меня издолбили, – не помню. И чьим образом был – тоже не помню. И никто из наших не помнит, все только догадки строят. Так же и обычные люди не помнят своей первой жизни, которая протекала в материнской утробе. Наверное, это тоже часть замысла Создателя. Я осматривал тела многих братьев и сестёр, я делал анализы, считал годовые кольца: некоторые стояли в храмах и по пятьсот лет. Но никто ничего не помнит. Восстав из пепла, обретя человеческое естество, мы забыли о прошлом. Мы можем только предполагать. Я вот думаю, что был образом пророка Ильи, и в его честь взял фамилию Ильин. Но это всё догадки. Может быть, я был образом Христа. Теперь это неважно. Божий промысел – в том, чтоб однажды все мы, деревянные истуканы, умерли для прошлой жизни и возродились для новой, человеческой. Люди молились перед нами. Как сейчас молятся перед двухмерными досками. Просьбы, чаяния, слёзы, вера и любовь – всё вошло в нас и осталось навсегда, и благодаря вере и любви, и молитвенному труду, мы поднялись, стали живыми. Не такими живыми, как обычные люди, – но живыми в Боге. Меня не разбили и не сожгли, только ударили единожды топором по груди. С тех пор осталась отметина. Другим повезло меньше. Многие погибли полностью, сгинули в огне. Других разрубили на куски и вышвырнули. Многим отрубили головы и руки, но жечь не стали. Везде было по-разному. Так случилось с Параскевой: голову ей снесли, тело погубили, но голова уцелела. Триста лет голова передавалась из рук в руки, пока не попала к твоему отцу.

– Так зачем тебе, – спросила Гера, – эта голова?

– Для того чтоб её поднять. Параскеву. Как меня в своё время подняли. Можно собрать части тела, повреждённые фрагменты, соединить – и поднять истукана силой молитвы. У нас есть такие, кто умеет это делать. Триста лет мы повсюду ищем своих. Иногда находим целые тела, но чаще – куски, головы, руки. Обычно они иссечены топорами либо обуглены пламенем. Но гораздо чаще – находим сгнивших. Триста лет – большой срок даже для самого крепкого дерева. Все наши издолблены из разного дерева, кто из мягкой сосны, а кто, наоборот, из дуба или лиственницы. Я вот, например, издолблен из бука.

Гера слушала, глядя то на меня, то на дверь, – может быть, принимала меня за безумца, маньяка, гипнотизёра, который навёл на неё морок, – и прикидывала, как сбежать при первой возможности.

– В доме отца, – сказала Гера, – есть ещё одна деревянная фигура.

– Да, – сказал я. – Мы про неё знаем. Это один из наших, святой Дионисий, хорошо сохранившийся. Мы бы забрали его себе, конечно. Но голова Параскевы – важнее. Пойдём, я покажу.

Я открыл люк подвала. Спустился по лестнице, свет включил.

Я не надеялся, что она пойдёт вниз. Я бы на её месте не пошёл: слишком страшно. Но она пошла.

– Вот голова, – показал я. – Святая Параскева Пятница, а до того – языческая богиня Мокошь. Изготовлена из очень крепкого реликтового дуба. Но головы мало, к голове должно прилагаться тело.

Я сорвал покрывало и показал Гере то, что лежало на рабочем верстаке.

– Самое главное – чтобы совпала плотность материала. Мне пришлось искать самое крепкое дерево, которое существует в природе. Заготовку я приобрёл на острове Цейлон. Это стоило мне двести тысяч долларов. Я копил много лет, и ещё занял у братьев. Как видишь, работа очень дорогая и сложная – чтобы не ошибиться, я для начала сделал модель.

Я повёл Геру в угол и показал малую фигуру.

– То же самое, но в пропорции один к одному и трём.

Гера погладила пальцем грудь и голову малой фигуры.

– Красивая.

– Да, – ответил я. – Три месяца ушло, чтоб её сделать. Зато теперь эта, большая, идёт быстро. Я закончу завтра.

– А потом? – спросила Гера.

– Потом я присоединю голову к телу: видишь, тут пазы? Потом обработаю место соединения так, что его не будет заметно. Потом приведу всю работу в божеский вид, отшлифую. Потом уберусь в мастерской. Вынесу мусор, вымою полы. Себя приведу в порядок. Потом позову брата, он прочтёт над ней молитвы, и мы её поднимем. Она станет одной из нас.

Гера поколебалась.

– А можно сфотографировать?

– Нет, – сказал я. – Зачем тебе фото? Кому ты его покажешь? Тебе всё равно не поверят. И если в полицию пойдёшь – тоже не поверят. Это знание – для тебя, и больше ни для кого.

Она молчала.

Такое, если по чести, очень трудно вместить и понять. Искусствовед Ворошилов тоже не мог поверить своим глазам. Когда мы ему сказали – он на какое-то время лишился дара речи, и потом неделю сильно пил. Ему тогда не было и тридцати – как его дочери теперь.

– В полиции я была, – призналась Гера. – Два раза. Сказала, что заинтересована, что хочу знать, как погиб отец. Теперь вот ты мне сказал, как он погиб. Надеюсь, это правда.