Андрей Рубанов - Человек из красного дерева

– Нет.

– А номер машины?

Я кивнул; он вынул из кармана пиджака записную книжку и авторучку.

– Пиши.

Забрал блокнот и вышел из комнаты, выкатился уверенным шаром, как будто был не в чужом доме, а в своём.

Читарь тоже встал, осенил себя крестом и горько пробормотал:

– Господи, отведи беду.

– Не будет беды, – сказал я.

– Ты-то хоть не спорь со мной, – ответил Читарь. – Я слишком много знаю, всё наперёд вижу. И я всем вам родитель, я вас вот этими руками выдернул из небытия. А теперь смотрю, как вы прямо к чёрту в пасть лезете…

Щепа оживился.

– Погоди, – сказал он. – Так ты и Можайского поднял?

– Никто его не поднимал, – нехотя ответил Читарь. – Он такой отначально. Он единственный резной трёхмерный образ, имеющий свой храм. Не круглый – но всё равно – трёхмерный. Других нет, он один. Люди приходят к нему, как приходили к нам, в нашей прошлой жизни. И он ведёт нас всех, как и положено архиепископу. И он чудотворец, он всё может.

Щепа издал матерное восклицание, оглянулся на Евдокию и поспешно прикрыл рот рукой. Но девочка и бровью не повела.

Мне стало жаль Читаря. Я понимал, что ему больно, рана не давала ему свободно двигаться и, может, даже говорить, и он, конечно, был по-своему прав. Спрятаться, чтобы пересидеть беду или угрозу, – наш обычный манёвр, проверенный столетиями. Как морской зверь уходит на глубину, чтобы его не достал гарпун китобоя, – так и мы бежали в отдалённые деревни, в скиты, на лесные заимки, если люди начинали интересоваться нами всерьёз, если наша тайна могла быть раскрыта. А что сработало сто раз – то сработает и в сто первый. Ничего не надо придумывать, всё давно придумано. И Читарь, давно и безвозвратно увязший разумом в своих древних манускриптах, не мог понять, зачем отказываться от проверенных и эффективных методов.

Я встал и обнял его осторожно.

– Ты не волнуйся, – сказал. – Я верю, она перейдёт на нашу сторону. Я ведь с ней уже говорил, смотрел ей в глаза… И про тебя мы ей не скажем ничего… И про твои книги не скажем…

Читарь дрожал. Прильнул ко мне, но сразу же отстранился: не хотел выказывать слабость.

Я никогда не видел его столь опечаленным.

И причиной стала вовсе не трещина в спине, а именно наша решимость открыться дочери искусствоведа Ворошилова.

Мой любимый брат был для меня сначала родителем, потом воспитателем, ментором, потом другом и напарником.

Он был красив не только внешней – внутренней красотой.

Его бесстрашие меня восхищало – однако и мы со Щепой тоже ничего не боялись. Зачем бояться, если ты почти неуязвим и втрое превосходишь силой любого, самого сильного смертного человека? Да, боялись зайти в храмы, но то было нечто вроде врождённого заболевания. Да, опасались раскрыть тайну – но то было общее, неукоснительное для всех истуканов правило. Но бояться людей в их обычной житейской ипостаси, суетящихся, погружённых в быт, в поток инстинктивной деятельности – нет, никогда.

Бывал он невыносим, бывал мелочным, раздражительным, желчным, чёрствым, высокомерным, капризным, придирчивым, – как старик, заболевший сразу всеми старческими болезнями. Случалось, заходился в гневе, закатывал глаза и ругал меня чёрной ругнёй, а бранных слов знал бесконечное множество. Возвращался ко мне из своих странствий, покрытый коркой грязи, воняющий коровьей мочой, с соломой в волосах, искусанный собаками, – то ли столпник святой, то ли дурень блажной, то ли тать лесной, а всё едино – свой.

Кто из нас без греха? Я всё ему прощал мгновенно.

Я научился у него величайшей, драгоценнейшей добродетели – терпению. А секрет терпения в том, что его нельзя добыть изнутри себя – но только перенять, наблюдая за другими, рядом находящимися. Молчать, не жаловаться, ждать, ежедневно делать своё дело, помалу, но неостановимо, силой духа отражать неизбежные большие и малые невзгоды, сходить с пути – и возвращаться, выжимать реальность досуха и собирать малые драгоценные капли знания, – и шагать, шагать, шагать дальше и дальше.

Никто не ведает, сколь долго сможет выдержать адовы муки, – но если твой брат держится, то и ты держись. Где будет предел твоему терпению – того тебе знать не дано, и это незнание – такое же благо, как и знание.

И я вдруг понял, что сам содрогаюсь в ознобе, как настоящий живой смертный, и что готов убить любого, кто причинит ему, Читарю, хоть малейший вред.

Я слишком давно его знал, я с ним сросся.

Он треснул – а больно было мне.

Вернулся Никола Можайский. С ходу скомандовал:

– Поехали.

Мы все тут же встали, включая и Евдокию.

Никола ткнул пальцем в Щепу:

– Ты. Оденься красиво. Возьмём твою машину.

Ткнул в меня:

– Ты с нами.

Ткнул в Читаря:

– Ты – ко мне в Можайск. Там уже ждут. Я вызвал такси. Девочку возьмёшь с собой. Отвечаешь за неё. Твою рану обработают, заделают левкасом.

– Левкас не поможет, – сказал я.

– Там видно будет, – ответил Никола Можайский с некоторым раздражением, и гулко хлопнул в ладоши, и распорядился: – Давайте, не стойте! Время дорого! До рассвета надо всё провернуть!

Его дух – безразмерный, огненный, живой – обжёг нас всех, и мы засуетились, засобирались, ринулись к выходу, едва не толкаясь локтями; подождали Щепу – он исчез и вскоре вернулся в пошловатом, но явно дорогостоящем костюме плейбоя: джинсы, обтягивающие зад, шерстяной приталенный пиджак, из нагрудного кармана игриво торчит угол яркого платочка, рубаха с расстёгнутым воротом, манжеты с золотыми запонками. Мне показалось, что ему нравится происходящее.

– Деньги брать? – спросил он.

– Все, что есть, – ответил Никола.

Заразившись драйвом, мы выскочили из квартиры единой сплочённой бандой, пробежали по фойе мимо охранника – он посмотрел с интересом, нашёл среди незнакомых лиц одно знакомое – Щепы, тот ему кивнул; во дворе расселись по машинам; время было – третий час ночи; Читарь, опираясь на свой посох, загрузился в ожидающее уже такси, Евдокия – рядом с ним; таксиста я не разглядел, волновался; Евдокия так и не получила в эту ночь ничего из того, что просила, – ни духов, ни помады, но не напомнила; такси отчалило.

Втроём – Щепа, Никола и я – погнали в огромном, рычащем джипе сквозь Москву. Она понравилась мне – горящая неоном, пахнущая грехами, авантюрами, молодым безумием.

А был ли я когда-нибудь молод? А буду ли я старым? Обычные смертные торопятся жить, знают, что жизнь – конечна, а как быть мне, деревянному? Я ничего не знаю. Может быть, я погибну завтра, – или через пять столетий. У меня есть в с ё будущее – но нет ни малейшего понимания о нём.

Нашли адрес: рядом с Садовым кольцом, дома все массивные, пятиэтажные, старые, дворы просторные, тихие, заросшие клёнами и берёзами, надёжно огороженные заборами, на въездах – шлагбаумы: только для своих.