Андрей Рубанов - Человек из красного дерева

– Паркуйся, – велел Щепе Никола Можайский. – Ждите. Я пойду один, потом позвоню, вы подниметесь. Дальше – по ситуации.

– Да она тебе не откроет, – сказал Щепа.

Никола Можайский показал удостоверение в красной обложке.

– У меня вот это есть.

– Ясно, – сказал Щепа. – Но менты ночью по домам не ходят, им запрещено.

– Я гляжу, ты в теме, – ядовито отбил Никола Можайский и, ничего не добавив, вышел из машины, поправил пистолет за поясом, покатился шаром, исчез за углом.

Щепа проводил его взглядом.

– Ой, – тоскливо сказал он, – что-то стрёмно мне… Очень стрёмно. Он её убьёт. А нас подставит. Точнее, меня. Потому что машина – моя.

– Почему убьёт? – спросил я.

– А ты не слышал, что он сказал? У меня, говорит, в одной руке нож, а другой рукой у меня всё схвачено!

– Так и есть, – сказал я. – Только не нож, а меч, обоюдоострый. Что ж ты, не знаешь, как выглядит резная икона Николы Можайского? Когда хан Батый осадил Можайск, ему в небе явился образ богатыря-великана, в правой руке великан держал меч, а в левой – град Можайск, как бы им охраняемый. Батый испугался, отменил штурм и отвёл свои полки. Почти 800 лет прошло. Учи матчасть, дурень!

Мои слова не убедили Щепу, он продолжал вздыхать и ёрзать на мягком сиденье; закурил, жадно и шумно затягиваясь; как на грех, мимо нас медленно прокатилась полицейская машина с открытыми окнами, и сидящие внутри двое дородных автоматчиков внимательно изучили нас взглядами.

Честно сказать, мне тоже стало неуютно. Я впервые оказался в положении подчинённого, вынужденного выполнять команды, мне не до конца понятные. Никола Можайский выглядел и действовал как полководец, генерал, – а генералы, бывает, жертвуют своими солдатами во имя высшей необходимости.

В доме на третьем этаже загорелись два окна – конечно, её, Геры Ворошиловой, о́кна, а чьи ещё; у меня немного отлегло от сердца. Если бы, как предполагал Щепа, Никола Можайский осуществлял злодейский план – он бы не стал зажигать свет, он отлично видел в темноте.

Я поймал себя на том, что дал волю дурной фантазии, и устыдился.

Со мной происходили перемены, какая-то неизвестная сила влекла меня, уводила на доселе неизведанные пажити. Ещё три года назад я не мог и помыслить о том, что вломлюсь ночью в чужой дом. А теперь – вот, и вломился, и украл, и чужую машину угнал. Люди бы сказали: “покатился по наклонной”. С одной стороны, сознавать это было горько. С другой – я всегда полагался на волю Создателя, если Он попускал такое – значит, то был Его промысел.

Наконец в кармане пиджака Отщепенца забренчал телефон; мы оба вздрогнули.

– Велел подниматься, – глухо сообщил мне Щепа.

– Айда, – сказал я.

И мы пошли, я – первым, Щепа за мной. Его дух совсем умалился, до неприличия. Он боялся, как боятся богатые.

Богатым есть что терять: дом, комфорт, диван, шкаф с одеждой, джакузи, деньги в банке. Картины, купленные задорого. Сначала боятся за нажитое добро, а уже потом за себя.

Одна из дверей на третьем этаже была приоткрыта – обтянутая старым кожзаменителем, по углам сильно ободранная; владелец этой двери явно не придавал большого значения материальной стороне жизни; впечатление усилилось, когда вошли: прихожая тоже нуждалась в ремонте, линолеум на полу был подран во многих местах и стыдливо прикрыт циновками.

Резкий запах масляных красок и свежего кофе.

Единственный лёгкий женский плащик на вешалке.

Дочь искусствоведа Ворошилова – бледная, прямая, одетая в хлопчатые брюки и вязаную бесформенную кофту, – стояла в проёме коридора, смотрела на нас, двоих вошедших, с тревогой и недоверием.

– Привет, – сказал я и изловчился выдать улыбку, и рукой махнул, показал ладонь: древний, тысячи лет известный жест – смотри, рука моя пуста, в ней нет оружия.

Просочились деликатно в комнату, которая была не комната, а мастерская; повсюду картины: висят на стенах, стоят вертикально вдоль стен, едва начатые, продолженные, законченные, заслоняющие одна другую; десятки деревянных ящиков и подносов с сотнями тюбиков масляной краски, десятки кистей в стаканах, банках, чашках. Полотна все – большие, некоторые в человеческий рост, на полотнах – круговерти цветных пятен, геометрических фигур, сопрягающихся в изощрённые узоры, спирали, стереоскопические галлюциногенные воронки.

В комнате прохладно, окно полуоткрыто – по необходимости: хотя бы частично изгнать запах краски.

А посреди помещения – трёхногий мольберт, а на нём – портрет Петра Георгиевича Ворошилова, выполненный традиционно; не сказать чтоб выдающийся портрет, но оригинальный, с верно уловленным выражением лица; работа почти готова. По нижней рамке мольберта – несколько фотографий Ворошилова, цветных и чёрно-белых, с них и писался портрет.

Здесь же, в мастерской, прохаживался от стены к стене Никола Можайский, с очень буржуазным видом, с чашечкой кофе в руке, с отставленным локтем, мирный, благожелательный: дядюшка, вдруг нагрянувший к дальней родственнице.

– Табуреты берите, – велел он нам.

В помещении была только деревянная мебель; ни диванов, ни кресел. Тканевая либо кожаная обивка впитывает едкие запахи масла.

Отщепенец заметно повеселел: вроде бы никаких злодейств не намечалось.

– Я позвал их специально, – сказал Никола, улыбаясь Гере и кивая на нас, как будто мы были его домашними питомцами, вроде собачек. – Чтоб ты увидела, как мы выглядим. Антипа ты знаешь, а этот – Иван Иванович Отщепенец, или, коротко, Щепа. Он у нас особенный. Модный, продвинутый парень, любимец женщин.

Услышав собственную характеристику, Щепа слегка набычился.

– Я бы мог к тебе привезти десятерых, – продолжал Никола Можайский, обращаясь к Гере, – но зачем? Мне кажется, троих достаточно.

Гера обхватила себя ладонями за локти. Спросила осторожно:

– А сколько вас таких всего?

– Не скажу, – ответил Никола Можайский. – Я сам не знаю. В 1720 году в России было тридцать пять тысяч храмов и монастырей. Почти в каждом храме стояла скульптура. В иных храмах – по две, по три фигуры. В других не было ни одной. Общее количество истуканов я оцениваю примерно в сто тысяч. Точные подсчёты невозможны, документов нет. Судьба всех скульптур сложилась по-разному. В нашем деревянном народе принято считать, что нас подвергли поруганию, разрубили топорами и бросили в огонь. На самом деле бо́льшая часть уцелела: их просто вынесли и спрятали, а потом, спустя время, выбросили. Кого закопали, кого отнесли в лес. Чем дальше от столиц, тем меньше было гонений на истуканов. В Новгороде и Перми уцелели многие десятки изваяний. В Перми до сих пор есть целый музей деревянной храмовой скульптуры. Я, Никола Можайский, сколько себя помню, занимаюсь поиском собратьев, но даже я не знаю, сколько нас. Одни восстали сами, других мы подняли молитвами. И я, хоть и архиепископ, не до конца понимаю, как работает таинство поднятия. Почему одни ожили сами? Загадка. Почему одних надо натирать жиром, а других кровью? Тоже загадка. Есть истуканы, идеально сохранившиеся, однако не восставшие. Есть другие, гнилые и порубленные, но мы их, говоря по-современному, отреставрировали – и вернули к бытию. Мы ничего не знаем, мы движемся впотьмах, наугад. Наша цель – отыскать всех и объединить в один народ. Мечта наша в том, чтобы отыскать всех, и про каждого всё узнать: кто сгнил, кто сожжён, кто уцелел – полностью либо частично – и может быть поднят. Это объяснимо: всякий народ, пусть и самый малочисленный, желает быть многочисленным. Мы не можем плодиться, как люди, путём совокупления и деторождения. Но можем плодиться, отыскивая и восстанавливая собратьев, – это то же самое. Наши обязанности поделены. Одни, как я, возглавляют общее дело. Другие ищут документальные свидетельства. Третьи добывают останки истуканов. Есть те, кто реставрирует повреждённые тела. Есть те, кто умеет возвращать их к бытию чтением молитвы. Есть те, кто обеспечивает прикрытие, помощь деньгами, документами, жильём, другими способами. Деньги идут в общую казну, и есть казначеи, учитывающие расходы и доходы. Никаких общих собраний не бывает, весь народ поделен на самостоятельные братские землячества. Допустим, Антип, Читарь и Щепа – из Павловского землячества. Одно землячество с другим не пересекается. Наша организация существует триста лет, победить нас нельзя. Всякое противодействие нам – бесполезно.