Андрей Рубанов - Человек из красного дерева

Он отпустил мне мои грехи, и благословил в путь. И дал ещё задание. Объявил, что связался с Еленой Константиновной и сумел уговорить её отдать кефалофора, в обмен на другую скульптуру, и эту другую должен был сделать я.

– Изготовишь новодел, – сказал Никола. – Тебе привезут из Сибири кусок старой лиственницы, ты вырежешь фигуру, затем искусственно состаришь её.

– Елена всё поймёт, – возразил я.

– Она поймёт, – ответил Никола, – но другие не поймут.

– А кого вырезать?

– Меня, – сказал Никола. – Вырежи меня. Николая Чудотворца, архиепископа.

Наутро я забрал Дуняшку из гостиницы и повёл попрощаться с Читарем.

Он был рад увидеть девочку, улыбался и шутил с ней. Дуняшка сбегала во двор, нарвала первых весенних одуванчиков, отчаянно жёлтых, поставила в банку с водой, на стол, и растрогала нас донельзя; но одной банки ей оказалось мало, она схватила вторую, на этот раз – без воды, заставила свой телефон играть весёлую песню и сунула телефон в банку, торжественно объявив нам, что это – лайфхак; музыка, исторгнутая из банки, загремела в пять раз веселей. В комнате стало тесно и празднично, как будто мы оказались в купе поезда, везущего нас, всех троих, в путешествие на край земли.

А ведь так и есть, – подумал я, – начинается наше путешествие; теперь я не один, у меня есть дочь; мы будем отмечать дни рождения и дарить друг другу подарки на Новый год, мы будем ссориться и мириться, заботиться друг о друге. Поезд отходит от перрона, провожающие заглядывают в окна, прощально машут и улыбаются ободряюще и немного растерянно. Неизвестно, вернутся ли путешественники. Ничего не известно.

Потом я показал Дуняшке фигуру Параскевы, объяснил, что девочка сделана в чин и подобие образа взрослой женщины, особо почитаемой христианской святой, и, следовательно, между нею и Дуняшкой всегда будет духовная связь. Но Дуняшку, по-моему, не впечатлил мой рассказ. Она потрогала прохладную полированную поверхность и поспешила вернуться туда, где звенела музыка. Сам я остался возле скульптуры и попрощался с ней.

Поднимут её или нет – неизвестно. Увижу ли я её ещё раз – тоже неизвестно. Создавая нечто, сначала мучаешься работой, а потом, когда работа закончена, – мучаешься, отпуская готовое произведение в самостоятельную жизнь.

Пешком добрались до вокзала, сели в электричку до Москвы.

Самокат Дуняшки, между прочим, умел складываться, его можно было прицепить на лямку и нести за спиной, наподобие винтовки.

Пока ехали – сначала из Можайска в Москву, потом из Москвы домой, – я изложил дочери историю города Павлово. Мне показалось важным всячески отрекламировать город, чтобы, значит, у ребёнка возникло ощущение малой родины, личного и любимого географического угла. Дуняшка слушала вполуха, не выпуская из рук телефона, а мне приходилось употреблять глупые и непедагогичные выражения, вроде “ты это потом поймёшь” или “пригодится на будущее”. Я совершенно не был готов к детской легкомысленности, раздражался, но себя сдерживал.

Она не понимала, что такое прошлый век, и чем он отличается от позапрошлого, для неё это было одинаково давно, в глубокой древности.

Это всё есть в интернете, возражала Дуняшка, всегда можно нагуглить. Лучше скажи: когда ты сможешь купить мне ролики?

Да хоть завтра, отвечал я, но учти: ты не такая, как все, вдруг полетишь на роликах – и упадёшь? И ударишься головой об камень, а кровь – не потечёт? На тебя сразу обратят внимание. Никогда не забывай об этом. Ролики, велосипед, скейт – всё у тебя будет, но помни, кто ты. Твой секрет – не только твой, он наш общий. Один проговорится – все пострадают.

Но мои увещевания не входили в её голову; девочка была невинна в самом простом, ветхозаветном смысле, ей никто никогда не делал зла, её не отягощали практические знания – но зато знания поверхностные, обрывочные, бессистемные, заимствованные из Сети – она пожирала мгновенно и запоминала навсегда. Я не спорил, больше молчал, привыкал. То ли ещё будет, думал, вздыхая; крепись, Антипка, теперь ты отвечаешь вот за этого отчаянного и прямодушного несмышлёныша.

От идеи снять дом в деревне пришлось отказаться. Ребёнка надо было социализировать, и чем быстрее, тем лучше. И на этом не экономить ни денег, ни времени. Я выбрал для жительства новый район, в городе его ласково и мечтательно называли “башенки”: четыре железобетонных охабины, каждая по шестнадцать этажей, далеко от центра, но зато близко к природе, на берегу реки, в конце улицы Ленина. В большом доме девочка быстрее найдёт себе друзей и подруг из числа соседских детей.

“Башенки” стояли квадратом, наподобие крепости, внутренний двор выглядел чудом передовой градостроительной мысли: площадка для детских игр, площадка для спорта, площадка для выгула собак. Мне особенно понравилось обилие протяжённых дорожек из гладкого асфальта – можно рассекать и на роликах, и на самокате, и на велосипеде, не исчезая из поля зрения родителя, бдящего из окна.

“Башенки” населял народ небедный, вдобавок примерно четверть всех квартир была куплена впрок, и арендовать свободный апартамент на две просторных комнаты не составило проблемы. Агент-риелтор, рыхлый малый с розовым лицом, был счастлив провернуть сделку за считаные часы; я действовал как идеальный клиент: не торговался, не капризничал, не обратил внимания на отсутствие телевизора и кондиционера, уплатил наличными и даже поддержал разговор о курсе доллара и джентрификации.

Владелицей хаты оказалась женщина из семьи старожилов, двоюродная сестра заместителя мэра по социальной политике, у нас с нею нашлось множество общих знакомых.

Дуняшке квартира тоже понравилась, особенно интернет, летящий со скоростью восемь мегабит. Хозяйка долго извинялась, что холодильник – старый и маловместительный. Я с трудом скрыл отсутствие интереса к этой животрепещущей теме, но выдержал длительную дискуссию о методах остекления лоджий, и под занавес блеснул знаниями насчёт настилки паркетной доски.

Наконец, оба они, хозяйка и агент – исчезли, одинаково вспотевшие от удовольствия: агент обогатился на двадцать пять тысяч, а владелица – на сумму вдвое большую, за первый месяц плюс секьюрити в размере месячной оплаты.

Дуняшка была счастлива. Несколько раз обошла комнаты, кухню, заглядывала во все углы, привыкала к территории, как животное; открыв дверь, вышла в общий коридор, к лифту и мусоропроводу. Трижды назвала меня “папой” – все три раза я вздрагивал с непривычки.

Спросила:

– Мы будем тут жить всегда?

– Нет, – ответил я. – У нас есть свой дом, в деревне, недалеко отсюда. Ты родилась в том доме. Он сгорел – но мы построим новый. А потом ты сама выберешь, где жить, в деревне или в городе.