Андрей Рубанов - Человек из красного дерева

Он достал телефон и показал мне фотографию мужчины с оттопыренными ушами и неприятным испитым лицом.

– Знаешь его?

– Нет, – сказал я. – Рожа стрёмная, но приметная. Если бы увидел – запомнил бы.

Застыров осушил вторую кружку; я ждал, что будет дальше.

– Гражданин Оськин, – объяснил Застыров. – Говно человек. Алкаш, дебил, две судимости за кражи. Взяли вчера с поличным, в частном секторе, на Третьей Речной улице. Выбил окно, забрался в пустой дом, нашёл там бутылку водки, нажрался и уснул. Хозяева были в отъезде. Утром вернулись – а он там спит, возле холодильника. Разве не дебил?

– Дебил, – согласился я.

– Но дебил не простой, – добавил Застыров. – Интересный. Начал я его колоть, насчёт других похожих краж. И он признался, что предыдущей ночью обворовал ещё один дом, и назвал адрес покойного историка Ворошилова. Я поехал туда – действительно, следы кражи, почерк тот же, окно разбито со стороны двора. И дом тоже пустой, девчонка, которая дочь историка, там не живёт, уехала в Москву, электричество и сигнализацию отключила. То есть, если бы дебил не признался, дом историка так и стоял бы с разбитым окном. Дальше – Оськин от всей души гонит чистосердечное, потому что он – с похмелья и очень хочет выпить, а я ему не даю. Едем к нему на хату, там он нам выдаёт все украденные вещи. Но я не вчера родился, и продолжаю его колоть, и он мне признаётся, что дом историка он грабил не один раз, а два раза. Первое ограбление совершил – в начале весны. Про хозяина дома, правда, не помнит ничего, но, может, боится, что на него ещё и смерть повесят. И не только дом историка – он ещё три картинки на себя взял, и все совпадают по времени с заявлениями потерпевших. Вот такая вот тема, Антип.

– Отлично, – сказал я. – Спасибо, что рассказал. Мог бы не говорить.

– Мог бы, – согласился Застыров. – Но решил, что лучше сказать.

Он извлёк из портфеля мой плеер и положил передо мной, сдвинув вбок кружки.

– На́ вот, забери свою приблуду. Я так и не понял, как она работает.

– Она не работает. Я её для прикола вырезал.

– Приколы у тебя странные, – сказал Застыров. – Но лучше так, чем по чужим домам лазить, правильно? Давай выпьем.

Он опустошил третью, понаблюдал, как я обматываю провода наушников вокруг корпуса плеера. Поймал мой взгляд и поднял указательный палец:

– Имей в виду, земеля. Извинений ты не дождёшься. У меня работа такая.

– А не надо извинений, – сказал я. – Лучше помоги мне получить справку о пожаре.

– Не вопрос, – ответил Застыров. – И не забудь: тебе положена помощь от государства, как утратившему единственное жильё и всё имущество.

– Имущества не жалко, – сказал я. – Имущество можно нажить.

В туалете бара я исторг из себя выпитое пиво, улыбнулся отражению в зеркале. Хороший день, хорошие новости. Каким бы глупцом ни был тот жалкий вор и алкоголик, гражданин Оськин, – он меня крупно выручил. Оказывается, и от самых никчёмных людей бывает польза. Богу нужен каждый.

Чтоб удержать ощущение счастья, пошёл домой пешком, по пути созвонился с Читарем, рассказал и про Дуняшку, беспрепятственно зашедшую в церковь, и про сознавшегося злодея-пьяницу. Справился о самочувствии. Никаких неудобств, ответил Читарь сильным, хоть и немного хриплым голосом, не беспокойся; знаешь, сколько братьев возносят молитвы за моё здоровье? Никогда так хорошо себя не чувствовал, как будто парю меж небом и землёй, наподобие воздушного шарика. На “Каравелле” два раза ездил, душу отвёл. Ходить, правда, не разрешают, зато предложили купить мне сигвей, это как ступа Бабы- яги, только не летает, а на колёсах ездит, стоишь на нём, за рукоять держишь – а он сам тебя везёт. И мы посмеялись с ним оба: надо же, сигвей, чего только не придумают! Но домой всё равно хочется, напоследок признался Читарь, по книгам сильно скучаю, ты бы съездил ко мне в Криулино и проверил, как они там, нельзя, чтобы отсырели, бумага этого не любит, она ведь тоже – дерево, вся мудрость мира записана на дереве, цивилизация движется, пожирая дерево, сжигая его в виде нефти в моторах машин и в турбинах самолётов, расплачиваясь деньгами, сделанными из дерева; вот так вот, братка.

В квартире гремела музыка – на мой вкус, ужасная, слишком простая и грубая. Но Дуняшке нравилось. В моё отсутствие она вымыла везде полы, однако забыла проветрить комнаты, и я попенял ей: с водой следует обходиться осторожно, вода истукану не друг.

Девочка обиделась.

Я попросил её выключить громокипящий телефон и показал свой плеер.

– Это тоже музыка. Если срезать ствол дерева поперёк, изготовить диск, вот такой, и поставить его в проигрыватель, как виниловую пластинку, – дерево зазвучит. Игла проигрывателя будет считывать бороздки годовых колец точно так же, как на виниле. Звуки покажутся тебе необычными, к ним нужно привыкнуть; попробуй.

Отдал ей наушники.

Она сначала пыталась, хмурясь и морщась, но, конечно, с первого раза ничего не поняла, отдала мне плеер с разочарованным видом.

– Пап, а чего мы всё время на этой теме торчим? Допустим, мы внутри деревянные, ну и что? Снаружи-то мы – нормальные. Можно, я буду слушать нормальную музыку?

– Слушай, какую хочешь.

– И ты тоже, – потребовала она. – Купи себе нормальный смартфон, я тебе закачаю нормальную музыку. Ты вообще отстал от жизни. Ты старый.

– Какой же старый? – возразил я. – Мне на вид – тридцать пять лет.

– А на самом деле – триста! Сам говорил! И живёшь так же, как будто тебе триста лет. А ты живи так, как будто тебе тридцать рять. А если сам не умеешь – хотя бы на меня не дави. Купи мне компьютер и ролики, больше ничего просить не буду, честное слово.

– Вместе купим, – ответил я. – Завтра же. И ещё: я разрешаю тебе гулять во дворе. Заведёшь друзей и подруг, только домой их пока не приводи. Иначе они будут спрашивать, почему у нас пустой холодильник.

Насчёт дружбы пришлось инструктировать дочь подробно, а ещё подробнее – насчёт предложений дружбы со стороны взрослых мужчин. Эта часть беседы вызвала у Дуняшки большое любопытство. Выяснилось, что дед Николай уже провёл ликбез – но накопились вопросы! И отец доблестно выполнил свой долг, ответил исчерпывающе, и даже пересказал известное произведение русско-американского классика. Упомянул и Петрарку, пылавшего страстью к девятилетней Лауре.

По слегка затуманенному взгляду дочери я понял, что все имена она запоминает, чтобы впоследствии уточнить неясные моменты у Гугла.

Гадать, как сложится её развитие, было бессмысленно. Пока я понимал только, что Евдокия – вундеркинд, жадно пожирающий информацию, что она быстро превзойдёт умом своих сверстников, но затем у них начнётся пубертат – а у неё, Евдокии, не начнётся. Или начнётся – но неведомым для меня образом.