Валерия Вербинина - Иван Опалин. 9 книг

— Одного, — буркнул Парамонов, досадуя на себя.

— Когда Кауфман должен получить деньги?

— На следующей неделе.

— Не спускай с него глаз, — попросил Иван. — И это, приставь еще кого-нибудь.

— Слушаюсь, товарищ Опалин, — усмехнулся начальник угрозыска. — Еще распоряжения будут?

Он не поскупился на саркастические нотки, но толстокожий юнец воспринял его слова всерьез.

— Фото Щелкунова у вас есть? — деловито спросил Иван. — Надо бы его в одесский угрозыск переслать. Раз эта птичка оттуда прилетела, они могут ее опознать.

— Фото нет. Я спрашивал у Беляева, не снимал ли он Щелкунова на площадке, но он посмотрел на меня как на ненормального и сказал, что никто не станет тратить пленку на какого-то реквизитора.

— Да? Вот что: в группе есть художник Усольцев, я видел, как он рисует. За пару минут любого изобразит. Попросите его нарисовать портрет Щелкунова.

— Ладно. Когда протрезвеет, попрошу.

Парамонов начал хмуриться.

Опалин мыслил слишком быстро и делал далеко идущие выводы, иные из которых даже не пришли в голову самому Николаю Михайловичу, несмотря на весь его опыт.

Конечно, начальник угрозыска мог утешать себя тем, что его союзник успел понаделать ошибок — к примеру, упустил Щелкунова, но все же промахи меркли на фоне его достижений.

— У меня к тебе тоже просьба, — добавил Николай Михайлович. — Ты это, не забывай, что ты у нас репортер главной крымской газеты. Если вдруг заметишь на съемках что-то подозрительное…

— Это само собой, — отозвался Иван. — Хотя, если говорить начистоту, скучища на этих съемках смертельная…

Пиль материализовался в комнате, вывалившись из кошачьего измерения, и крадущейся походкой просеменил к Опалину — требовать внимания, а через пару минут Варвара Дмитриевна внесла свежий чай.

Из белого дома, похожего на старинное итальянское палаццо, выбежала дама в голубом платье с великолепной вышивкой и в не менее великолепных украшениях.

Она закатила глаза, схватилась за грудь, зашаталась, но все же сделала несколько шагов, после чего всплеснула руками и рухнула на дорожку.

— Кончили! — закричал Мельников, который стоял возле оператора, вертевшего ручку камеры.

Нина Фердинандовна поднялась, царственно улыбаясь, но тут же посерьезнела и стала оглядывать платье. Она падала осмотрительно, и дорожку еще до начала съемки основательно вычистили, дабы наряд главной героини не испачкался, однако на подоле все же появилось небольшое пятно.

— Пелагея Ферапонтовна! — закричала взволнованная актриса. — Миленькая, посмотрите на этот ужас… Ах, я боюсь, как бы платье не пропало!

Пелагея Ферапонтовна поспешила к Гриневской, осмотрела пятно, объявила, что в два счета с ним справится, и обе женщины удалились в дом.

— Куда она ушла? — рассердился Мельников, который просматривал листы сценария. — Нам же сейчас крупный план снимать…

— Там что-то с платьем, — сказал Светляков. — Сейчас вернется.

— Да? Тогда ладно… Фома Лукич! Загримируйте Андрея, пожалуйста. Андрей! У нас сейчас крупный план Нины Фердинандовны, а потом снимаем, как ты бросаешься к ней.

— Репетировать не будем? — осведомился актер.

— Будем, но быстро, поэтому грим сразу… Ты бросаешься к ней, думая, что ее отравили. Твой крупный план, потом она оживает, открывает глаза… А, черт, только не это!

Солнце скрылось за тучей.

Эдмунд Адамович нахмурился, поднял голову и из-под козырька кепи стал гипнотизировать небо.

Последнее упорно не поддавалось гипнозу и вообще всем своим видом показывало, что ему нет никакого дела до киношников, снимающих очередной эпизод своего боевика.

Цикады в саду трещали так, словно им платили зарплату плюс щедрые сверхурочные и еще выдавали талоны на усиленное питание.

Опалин чувствовал, что рубашка на нем вымокла от пота, и так как к миру кино он не принадлежал, то просто обрадовался какой-никакой передышке от солнца.

— Фома Лукич! — окликнул гримера Мельников, исполнявший обязанности режиссера. — Погодите пока гримировать Андрея…

Пирожков кивнул и отошел к Опалину, который, сидя на раскладном стульчике под деревом, делал вид, что заносит в блокнот какие-то заметки.

— Удивительно ловкая женщина Пелагея Ферапонтовна, вы не находите? — зашептал гример, косясь на дом. — Как она втерлась в доверие к нашей наркомше… та уже ни дня без нее обойтись не может!

— Ну уж прямо, — пробурчал Опалин.

— И дочка тоже не отстает. Как узнала, что Степана Сергеевича нарком к себе затребовал, так объявила, что вполне может Нине Фердинандовне секретаря заменить. Каково, а?

— Кто такой Степан Сергеевич? — машинально спросил Опалин, хотя отлично помнил этого молчаливого спутника Гриневской, который жил на «Баронской даче», но почти не показывался на съемках.

— А то вы не знаете! — прищурился Пирожков. — Степан Сергеевич за наркома все его статьи сочиняет. Потому как товарищ Гриневский — человек занятой… и к тому же у него еще не все пьесы написаны…

— Так Степан Сергеевич — секретарь? А я-то думал, кто он при Нине Фердинандовне…

— Ну отчасти секретарь, отчасти… Здесь он больше следит, чтобы она ни-ни… а то мало ли что. Солнце, кровь кипит, а вокруг мужчины… и все как один моложе товарища Гриневского. — Пирожков вздохнул. — Правда, надо отдать ей должное: она повода не подает. Я, знаете ли, давно к ней присматривался…

Опалин затосковал.

Работа приучила его ценить сплетников как незаменимый источник информации, но иногда они напоминали ему бесформенную изношенную губку, которая выдает чересчур много воды.

— А сегодня что, только Мельников снимает? — спросил он, чтобы переменить тему.

Пирожков покрутил головой, ища взглядом Володю, которому в отсутствие Винтера тоже периодически приходилось исполнять обязанности режиссера.

— Похоже, да… Смотрите-ка, он в беседке о чем-то с Валей беседует. Не очень-то на него похоже…

— Почему? — удивился Опалин.

— Он терпеть ее не может.

— Э… — пробормотал Иван, теряясь.

Среди всех, кого он видел на съемочной площадке, Володя Голлербах казался самым уравновешенным, самым доброжелательным, самым тактичным. Он был одинаково вежлив с могущественной женой наркома и самым незначительным членом киногруппы, и Иван не мог себе представить, за что этот человек, отличающийся ровным характером и фантастическим талантом, мог невзлюбить костюмершу.

— Видите ли, молодой человек, разные люди выражают неприязнь по-разному, — поучительно молвил Пирожков. — Вот вы, к примеру, не станете церемониться с тем, кто вам не нравится, да еще выскажете вслух все, что о нем думаете. А некоторые ничего не скажут, ни словечка, ни полсловечка, а только глаза отведут, чтобы не видеть того, кто им антипатичен. И все — уже по одному этому можно судить, кто что на самом деле думает.