Валерия Вербинина - Иван Опалин. 9 книг

— А рану от отвертки ему в больнице обрабатывали?

Нет, с гордостью отвечала Антонина, если речь шла о здоровье, муж всегда первым делом обращался к ней, потому что она — бывшая медсестра, хоть и сейчас работает в детском саду. Рана ее испугала, но оказалась все-таки неопасной, а Пантелеймоша несколько дней посидел дома и устроился хлеб развозить. Она радовалась и думала, что хлеб гораздо лучше, чем эти дурацкие электрические приборы, и вот как все обернулось…

Соколов пообещал, что вещи, оставшиеся после мужа, ей доставят на дом, а теперь они нужны для следствия: ничего не поделаешь, такой порядок. Он предъявил вдове бумажник и спросил, узнает ли она вещь.

— Да-да, это его, его!

— А вы знаете, откуда ваш муж его взял?

— Как откуда? Купил, — удивилась Антонина.

— Хорошо, а что вы скажете по поводу этого?

И Соколов показал предметы из тайного отделения бумажника.

— Я ничего не понимаю, — забормотала Антонина. — Пуговицы какие-то… фотографии… Никогда у Пантелеймоши их не видела!

— Понятно, — сказал следователь и, мимолетно улыбнувшись своей собеседнице, стал заполнять бланк ордера на обыск.

Однажды в середине декабря 1939 года Юра Казачинский поздно вечером вернулся с работы и увидел, как его сестра, сидя за столом, аккуратно разрезает старые газеты на узкие полоски.

— Это что еще за художественная самодеятельность? — проворчал Юра, кивая на искромсанные газеты.

— Бумажку управдом принес, — ответила Лиза каким-то странным голосом. — И заставил расписаться, что нас предупредили.

— Предупредили о чем?

— Что мы обязаны тушить свет в случае военной тревоги, а стекла крест-накрест заклеить полосками бумаги.

— Значит, мне не показалось. — Юра нахмурился. — Мы сегодня выезжали на убийство в район Сокольников и слышали гул самолетов.

— Думаешь, это… — начала Лиза в тревоге.

— Нет, конечно, это наши самолеты. Охраняют небо над Москвой.

— В магазинах очереди, — сказала Лиза без видимой связи с предыдущим предложением. — Еле купила тебе кефир и творог… Ты слышал, что Дуглас Фэрбенкс [14] Дуглас Фэрбенкс (1883–1939) — голливудская кинозвезда, наибольшую известность ему принесли приключенческие фильмы. умер? Ты так любил его фильмы…

— Слышал, — ответил Юра равнодушно. Он снял верхнюю одежду и сел на стул возле сестры. — Говорят, комнату рядом с нами могут отдать Антону.

— В смысле Зинкину комнату?

— Ага. Петрович ходил к Твердовскому, тот пообещал похлопотать. Может, и выгорит. Как только Антону дадут комнату, я напишу заявление об уходе.

— Юра…

— До того как он тут поселится, потерплю, а то скажут — вот Казачинский комнату получил и ушел, Завалинка тоже, наверное, как комнату получит, уволится.

— Юра, но почему…

— Да надоели они мне все, — коротко ответил брат. — Был бы Ваня жив — другое дело. Петрович очень старается вести дела, как при нем, да только вот не выходит у него ничего.

— Так Ваня… — Лиза похолодела.

— Нет, все в том же положении: в себя не приходит, только дышит кое-как. Я выразился неудачно, прости. Терентий Иваныч был у него недавно, потом говорил с Петровичем. Короче, в январе вернется из-за границы какой-то профессор, попытается вытащить третью пулю. Но не факт, что Ваня доживет до января, а без него оставаться в угрозыске — только зря время тратить.

— Чем же ты займешься?

— Еще не знаю. Может быть, в лётную школу запишусь. Или вернусь в кино.

— Я тоже пойду работать. Может, меня в библиотекари возьмут…

— Зачем тебе? Отдыхай пока. Смысл надрываться и рвать жилы — чтобы потом околеть раньше всех? Себя надо уважать.

— Как думаешь, сколько еще война продлится? — спросила Лиза после паузы. — Как-то она очень уж… затянулась…

— Лизок, я ж не стратег и не тактик. — Юра улыбнулся. — Сколько надо, столько и продлится. Не забивай себе голову.

— Я не забиваю, — вздохнула Лиза и снова принялась за нарезание газет на полоски. — Твоя буфетчица тебе опять три раза звонила.

— Да? Пойду ей позвоню. Хорошая баба Клавка: и икра у нас благодаря ей, и чего только она не приносит из своего буфета…

Уплыл декабрь, пришел январь и наступил новый, 1940 год, но Опалин по-прежнему находился в состоянии, в котором не имел возможности отмечать течение времени. Он не видел светящихся тоннелей и не чувствовал, как его поглощает темная бездна, потому что пребывал там, где понятия цвета, звука и пространства не имели никакого смысла; но однажды небытие все же расщедрилось и выдало ему видение — желтую ветку мимозы в прозрачном стакане, стоявшем на какой-то белой гладкой поверхности. Однако Опалин не обратил на мимозу внимания, поскольку к нему вернулось старое, надежно загнанное в тайники памяти ощущение близости собственной смерти. И вот тайник подвел — или оказался разрушен — и нить его жизни в любую секунду могла оборваться. Он закрыл глаза, а когда открыл их снова, увидел ангела смерти. Платье на ангеле было лиловое, на шее висела нитка жемчуга, волосы уложены в великолепную прическу, а глаза — о, эти глаза он узнал бы из тысячи. Несомненно, смерть оказала ему своеобразную честь, прислав гонца, как две капли воды похожего на Машу.

— Не умею я дарить цветы, — промолвил ангел с досадой, поправляя мимозу, не желавшую смирно стоять в стакане.

— Маша, — шепнул Опалин. — Маша…

Но голосовые связки плохо ему повиновались, и вышло что-то тихое и невнятное.

— Ты меня слышишь? — спросил ангел.

Ему показалось, он кивнул, но на самом деле хватило сил только закрыть и открыть глаза.

— Ваня, где фотография? — проговорила то ли Маша, то ли ангел, то ли плод его воображения, напичканного лекарствами.

— У меня, — ответил он, сделав над собой усилие. Любые слова давались ему с трудом.

— У тебя? Где именно?

— Дома, в столе.

Он хотел сказать еще что-то, но небытие, очевидно, сочло, что с него достаточно, и Маша, мимоза, больничная палата — все скрылось из глаз.

Потом до него глухо донеслось:

— Это не та фотография…

И — словно издалека:

— Поразительная жизнестойкость…

— Такая, что даже врачи ничего не могут с ней поделать? — произнес голос, до странности похожий на голос Маши.

Такая двусмысленная реплика была вполне в ее духе, и Опалин не смог удержаться от улыбки.

Когда он проснулся, вокруг царила тишина. Ангел и его невидимые собеседники куда-то исчезли. На белом столике возле изголовья кровати Ивана стоял стакан с мимозой, а к стакану была прислонена фотография, сделанная Доманиным на бульваре Монпарнас.