Наташа Полли - Утесы Бедлама [litres]

Тем временем Рафаэль выступал с речью. Он говорил по-испански, который даже за такое небольшое время начал казаться мне официальным. Для обычного общения он предпочитал кечуанский. Рафаэль сказал, что у ребенка не было явных повреждений, кроме разве что глухоты. Люди снова зашевелились. Кто-то в первом ряду захлопал в ладоши. В толпе почти не было прямостоящих людей. Все были искривлены: у одних не было конечностей или глаз, другие просто выглядели странно.

– Он не шутил, когда сказал, что это госпитальная колония? – прошептал Клем мне на ухо.

– Нет, – пробормотал я. Неожиданно я ощутил зависть. Было сложно всегда быть самым медленным и терпеть всеобщее внимание. Если бы я жил в подобном месте, я бы не чувствовал себя таким никчемным. Хотя, возможно, это были лишь фантазии. Я чувствовал себя еще хуже, живя с Чарльзом. Но здесь царила другая атмосфера.

Мальчик лет двенадцати вышел вперед с красивой стеклянной чашей из голубоватого стекла. Десяток человек, в основном женщины, по очереди подходили и бросали в нее маленький обрывок веревки с узелками. Мы с Клемом переглянулись. У него загорелись глаза.

– Это индейская узелковая письменность, – тихо сказал он.

Когда Клем впервые рассказал о ней, я плохо представлял, что это такое. Я едва не признался, что видел, как Рафаэль плел узелки на веревке по пути сюда, но вовремя понял, что вызову вспышку восторга на такой серьезной церемонии.

Вместе с обрывком веревки люди клали рядом с Рафаэлем что-то еще: корзинку с ананасами, банку с перцем или стручками какао, одежду.

– Здесь церковь не платит священникам, – объяснил Клем. – Они не работают по найму. Ты платишь за церемонию, обычно деньгами. Рафаэль разбогател бы в Асангаро, но вряд ли местные жители относятся к валюте, как мы. Скорее всего, эти вещи – способ доказать, что у них есть средства на содержание ребенка. Это их ценное подношение.

– Мария, ты говорила, что хочешь ребенка, – сказал Рафаэль кому-то. – Не бойся.

– Но она безумна, – возразил кто-то.

– Если она выиграет, ей помогут, не так ли?

Невысокая округлая женщина медленно вышла из толпы, крепко сжимая в руках обрывок веревки. Рафаэлю пришлось уговаривать ее бросить веревку в чашу, а затем подтолкнуть обратно к толпе. Она положила мягкую белую шкурку и вернулась к пожилой женщине, которая приобняла ее. Рафаэль пристально посмотрел на шкурку, словно она была чем-то слишком дорогим.

Как только все бросили обрывки веревок с именами в чашу, мальчик отдал ее Рафаэлю. Тот несколько раз перемешал их и вытащил одну. Ему не нужно было смотреть на нее: он чувствовал все узелки. Клем крепко сжал мою руку.

– Боже, это словно путешествие в прошлое. Невероятно.

– Хуан и Франческа Уаман, – объявил Рафаэль.

Молодая женщина в первом ряду, та, чей муж был в инвалидной коляске, зажала рот рукой и бросилась к ребенку. Все радостно зааплодировали. В воздухе повисла смесь испанского и кечуанского, которую я не понимал. Клем улыбнулся.

– Они желают им удачи. Боже, только посмотри. Что это?

Люди подняли маленькие стеклянные пузырьки и излили их содержимое на новоиспеченных родителей и ребенка. Это была та же пыльца, что и в лампах. Оказавшись в воздухе, она окутала всех, и яркое сияние следовало за каждым движением людей. Рафаэль очень осторожно передал девочку Франческе. Как только Франческа крепко взяла ее, он отошел в сторону и сжал кулаки. Он выглядел встревоженным и расстроенным, но никто не замечал этого. Все были слишком заняты ребенком. Казалось, девочка вызвала повышенное внимание: люди восхищались ее идеальностью.

– Это пыльца, – сообщил я Клему. – Ты увидишь ее в лампах. Ее очень много в лесу.

Я рассказал ему о странных силуэтах, которые видел прошлой ночью.

– Они ушли в лес? Чунчо? – Эта мысль привела Клема в восторг.

– Я лишь видел следы в пыльце.

– Это интересно, – пробормотал Клем. – Если кто-то содержит колонию, колония должна делать что-то для них. Иначе бы здесь сбрасывали детей со скалы, как в Спарте.

– Я подумал о том же. Но Рафаэль все отрицает.

– Полагаю, Рафаэль скрывает самое интересное, чтобы позлить нас.

С этими словами Клем вышел во двор, чтобы поздравить семью Уаман.

Люди столпились вокруг пары, а Рафаэль вернулся на кухню, чтобы сварить кофе. Вскоре люди начали расходиться. Кто-то играл на гитаре. Пока в чашку медленно текла вода из-под крана, Рафаэль развязал шнуровку своей сутаны на спине. Он зашнуровал ее крестообразно, чтобы позже снять самостоятельно, хотя мне показалось, что шнуровать ее нужно было иначе. На задней части воротника шла лента из красного бархата.

Местная религия всегда казалась мне аляповатой, но, находясь здесь и глядя на Рафаэля, стоявшего рядом с фигуркой святого из золота и стекла, я понял, что его вера могла существовать лишь при свечах. Она не работала при ярком непрощающем свете в Лондоне или любой скандинавской стране, где в соборах в глаза бросалась даже пыль. Но в теплом полумраке и тенях все, что дома казалось вульгарным, приобретало смысл. Фигурка святого выглядела как ожившая картина, написанная маслом. Так выглядел и сам Рафаэль. Английская религия была религией книг: на первый взгляд она казалась мрачной и невыразительной, и понять ее можно было лишь с помощью литературы. Но религия Рафаэля была картиной, старой театральной пьесой в стране, где не каждый умел читать, а хороший свет обходился дорого.

Под сутаной Рафаэля скрывалась обычная рубашка. Он натянул рукав на пальцы и потер глаза.

– Это было потрясающе, – рассмеялся Клем, ввалившись в комнату. Через открытую дверь вслед за ним залетели снежинки и холодный воздух. – Люди умеют писать свои имена на кипу [9] Узелковая письменность инков. . Эта традиция возобновилась недавно или была нерушимой со времен инков?

– Я похож на человека, который хранит на кухне машину времени? – спросил Рафаэль, надевая жилет, который висел на заслонке печи, словно полотенце. Он был старым, но подкладка выглядела новой: голубой индейский ситец лучшего качества с птицами, нарисованными вручную. Я уже видел эту ткань. Точно такая же подкладка была в пиджаке папы. Но тот пиджак был старым еще в моем детстве. Его носил мой дед. Должно быть, Гарри Тремейн привез отрез ткани в подарок кому-то, и человек тратил его с умом, раз до сих пор оставались свежие обрезки. Увидев новую подкладку, я почувствовал себя так, словно только что разминулся с дедом.

– Невероятно, – воскликнул Клем и прошел в часовню очень уверенным шагом.

Рафаэль взял свою чашку и даже не оглянулся, когда из часовни раздался звон: Клем вывернул содержимое своей сумки, пытаясь найти карандаш.

– Вы не чувствуете горячее, – произнес я.