Саманта Харви - Ветер западный

Картер начнет возражать, отказываться, скажет, что это обман, ведь никакого тела нет, и “как я могу лгать, как объявлю о рубахе в камышах, которую сам туда подброшу, нет, это не по мне”. Я объясню: немножко театра не возбраняется для достижения богоугодной цели — а как же миракли [47] Миракль — в Средние века театрализованное представление, имитирующее какое-либо из чудес, упомянутых в Писании. , что показывают повсюду (хотя в Оукэме такого отродясь не бывало), разве эти зрелища не возвышают Господа и Его творения? Это будет наш миракль, смекаешь? Мы разыграем его вдвоем, ты придешь за мной, когда разберешься с рубахой. Сделай это поскорее, но не завтра, так было бы чересчур скоро: не успел благочинный потребовать знамение, как ему таковое тут же выдали — он может что-нибудь заподозрить. Сделай это к Прощеному вторнику до отъезда благочинного.

Картер упрется: не сделаю, и не просите. И я скажу: “Ради блага Оукэма, благочинному необходимо знамение”. Картер ответит: “Благочинный хочет знамения от Бога, а не от нас, и если мы не совершили ничего дурного, Бог поможет нам, разве вы на Него не полагаетесь?” И я не нашел бы что ответить, не теряя достоинства, поскольку Бог, в отличие от Картера, знал не только о грехе самоубийства, совершенного Ньюманом, но и о том, что я отказался спасти его, причастить его, удержать. “Нет, — разве что ответил бы я, — не могу я целиком положиться на Бога”.

Но священнику не годится отвечать в таком духе своим прихожанам, и я буду вынужден пропустить вопрос Картера мимо ушей и попробовать подстегнуть его иным способом: хочешь получить прощение за твое участие в смерти Ньюмана, хочешь искупить свою вину? Тогда знай, твое искупление — сделать, не рассуждая, то, о чем я прошу. Картер заартачится, но в конце концов уступит. Заартачится в праведном гневе скорбящего, а уступит, снедаемый жгучей виной.

Я вытащил его пояс, припрятанный за ведром, и поспешил к нему домой, постучал мягкой стороной кулака тихонько, глухо, чтобы не услышали в соседних домах. Дверь открыл Картер, за спиной его маячила жена.

— Разговор есть, Хэрри, — прошептал я. — Впусти меня.

Картер не артачился. Взглянул на свой пояс — который я положил на стол — и в ужасе отвернулся. Потом недоверчиво косился на меня, пока я объяснял, что мне от него нужно, а когда я закончил, глаза его потемнели от презрения. Но стоило мне упомянуть об искуплении и прощении, как презрение сменилось отчаянием, он согласился. Облегчения я не испытал, напротив: поскольку Картера убеждать не пришлось, я вдруг почувствовал себя не очень уверенно. Жена его и вовсе не проронила ни слова, только отмыла дочиста мужнин пояс, повесила сушиться у огня и налила нам теплого молока.

Картер, сутулясь, покорно осушил кружку, запачкав молоком верхнюю губу, жена молча стерла молочные следы манжетой своего рукава.

— Никто нам не поверит, — вяло произнес Картер. — Только возбудим подозрения — рубаха, тело вдруг раз и всплыли аж через три дня после исчезновения, да за это время его бы унесло куда дальше, чем к Западным полям. Кто нам поверит?

Последнее прозвучало не как вопрос, но как отказ, которого я не принял:

— Течением тело прибьет сперва к Лишней мельнице, затем к излучине у Погорелого леса, что замедлит его продвижение, не говоря уж о новой преграде — упавшем дереве.

У дерева тело наверняка застрянет, и надолго, нам ли не знать, наученным горьким опытом. Я строго попросил Картера уверовать в наш замысел, пусть это и театр, но зрелище правдиво, даже если оно не сама правда, — правда же в том, что тело Ньюмана где-то болтается, искореженное, а душа его на пути к небесам. Что было написано на лице Картера? Отчаяние, в котором таилась надежда на искупление, а в надежде таился страх: а вдруг наше притворство никого не убедит?

— Итак, ты придешь ко мне, Хэрри Картер, — продолжил я, — в понедельник или во вторник, явишься рано, до рассвета, и скажешь, что на реке человек зацепился за упавшее дерево. — Большим пальцем я приподнял его подбородок, уткнувшийся в грудь. — Придешь ко мне, Хэрри, и скажешь — что?

Тускло, осоловело, будто рыба, выброшенная на берег, он прошелестел:

— Там человек у дерева, утопленник.

— Чем лучше ты притворяешься, тем меньшим притворством это кажется, чем больше это походит на правду, тем убедительнее выйдет знамение. Чем правдивее знамение, тем легче поверить, что исходит оно от Бога. И, — присовокупил я, — тем полнее будет твое искупление.

— Утопленник в реке у Западных полей, отче.

— Зацепился за…

— Словно драные лохмотья.

Я положил ладонь на его плечо, по-прежнему холодное на ощупь, не согревшееся после утреннего купания в реке. Кэт Картер опустила ладонь на другое его плечо. На меня она не смотрела, только на мужа. И я увидел нас, себя и Картера, застигнутых спустя несколько дней в тот миг, что, может, и напоминал шараду, но игрой не был. В миг рукотворной надежды, когда Ньюман был с нами, не сгинувший, но спасаемый — ни живой ни мертвый, лоб подставлен для помазания елеем, рот открыт в ожидании облатки, — и время остановилось, если не потекло вспять. Мы запаслись святым елеем, облаткой, наши сердца трепещут в надежде, ноги не стоят на месте. И мы вдвоем бросаемся бежать что есть мочи.

Поздним вечером я сидел на ступеньке у алтаря; прозвонил колокол, и на последнем, девятом ударе деревня уснула. Я бы не удивился, войди в церковь Ньюман, живым или не-мертвым, но в любом случае не таким, как все. Мне чудилось, что он был мертв всегда, а не только один сегодняшний день, — будто до его смерти времени вовсе не существовало.

Поднявшись, я гасил один за другим настенные светильники, пока церковь не погрузилась во тьму, разгоняемую лишь моей свечой. Таким меня и застал Оливер Тауншенд — одиноко сидящим почти в кромешной тьме на алтарной ступени. Дождь рассыпался каплями по оконному стеклу, и сперва я подумал, что это мыши скребутся. Узнал я его по легкой поступи, а еще по приземистой, крепко сбитой тени, в Оукэме ни у кого больше такой не было. Все, кроме Танли, были сложены бережливо худощавыми и жилистыми, но не Тауншенды. Сесили стройная, но ширококостная, а муж ее налитой, тяжелый, словно филейная часть бычьей туши. При этом походка у него была кошачьей, пальцы на ногах смотрели вовне, когда он шагал. Легонько процокав, он уселся рядом со мной у алтаря. И потушил свой фонарь.

— Скамьи, — сказал он, потирая поясницу, — вот что нам надо. Даже Борн теперь обзавелся скамьями, слыхали?

— Окна, скамьи, мост, торговля. Есть что-нибудь, чего нам не надо?

— Вы намерены заночевать тут, Рив? — От него пахло по-домашнему клевером, дымком и запеченной свининой. — Только не говорите, что это вы пригласили сюда окружного благочинного, ту еще бестию. — Он вопросительно посмотрел на меня.