Игорь Лебедев - Формула алхимика

— Август Рейнгольдович, я не могу бросить расследование…

— Выручайте, Илья Алексеевич. Допустить распространение золотой формулы нам никак нельзя — государство рухнет. И погребет всех под своими обломками.

Карета остановилась у здания третьего участка Спасской части. Ардов открыл дверь, но замешкался:

— А куда пропал ваш Бугров?

Вопрос прозвучал излишне фамильярно, но Илья Алексеевич почувствовал, что сейчас может себе позволить такой тон. Бугрова, который два дня назад не пустил его в салон мадам Энтеви, действительно сейчас не было на подножке — притом что обыкновенно он следовал за хозяином неотлучно в паре с другим таким же чиновником по особым поручениям, который сегодня сопровождал карету в одиночестве.

— Да что-то… — Август Рейнгольдович поморщился, — разговляется, надо полагать… А вам он зачем?

— Он был на сеансе мадам Энтеви в эту пятницу?

— Откуда вы знаете? — не смог скрыть удивления обер-полицмейстер; Ардов молчал, давая понять, что рассчитывает на более развернутый ответ. — Да… — продолжил сановник, преодолевая привычное нежелание раскрывать служебные обстоятельства посторонним, — у нас имелись кое-какие договоренности с госпожой медиумисткой, и Бугров должен был проконтролировать их соблюдение во время сеанса.

Ардов прикрыл дверь, чтобы разговор случайно не выпорхнул на улицу.

— Договоренности касались ограничения тем для разговоров с духами? — продолжил он атаку, понимая, что сейчас может вытащить из господина тайного советника кое-какие важные ответы под видом аванса за услугу, которую взялся оказать, согласившись расследовать дело о золоте Горского.

— В некотором роде, — уклончиво ответил Райзнер, но было понятно, что Ардов угадал.

— Могу я получить список гостей на последнем сеансе? — пошел ва-банк Илья Алексеевич.

— Ну, знаете ли… — Август Рейнгольдович едва не задохнулся от неслыханной наглости.

— Дела связаны, ваше высокопревосходительство! — поторопился объяснить причину своего интереса сыщик. — Нам ведь необходимо защитить реформу?

Райзнер в очередной раз отметил про себя, что молодой человек обладает удивительной сообразительностью. Он молча раскрыл кожаную папку с гербом, которая лежала тут же, на откидном столике, и, перебрав бумаги, поднял перед глазами Ардова листок.

— Благодарю вас… — Взглянув на перечень фамилий, Илья Алексеевич спрыгнул с подножки и направился ко входу в участок.

Служащие третьего участка Спасской части в полном составе собрались в приемной зале. По случаю праздника здесь начиналась церемония. Пристав был слегка пьян и торжественен.

— Господа чины полиции, — начал он, прокашлявшись, — нам выпало служить в беспокойное время. Обстановка, можно сказать, напряженная… Вчера ткачи на работу не вышли, сами знаете… Но наше дело… — Троекрутов сжал руку в кулак и слегка потряс им, имея желание показать, как следует нести службу — собранно, слаженно и в соответствии с Уложением.

Покашляв, он продолжил:

— По случаю светлого праздника Воскрешения Господа нашего Иисуса Христа Управление изволило отметить некоторых служащих нашего участка наградами за беспорочную службу Отечеству нашему и государю императору…

С этими словами Евсей Макарович, обернувшись, указал на бюст царя в нише и хотел было продолжить, но вдруг замер. Буквально застыл как парализованный и не менее минуты смотрел на бронзовую голову хозяина земли Русской.

— Облаухов, это кто? — тихо, но с угрозой произнес пристав.

— Государь Александр Александрович! — бодро ответил чиновник, еще не понимая, какое обстоятельство вызвало подозрение начальства.

— А короновали кого?

— Его императорское величество государя Николая Александровича, — так же звонко и молодцевато ответствовал Облаухов.

Повисла пауза. Евсей Макарович дышал все шумнее, будто хотел надуться подобно шару, лицо его покраснело, а ноздри раздувались как у жеребца. Начал он тихо:

— Так почему же мы, господа чины полиции, короновали государя Николая Александровича, а голова у нас стоит Александра Александровича?

Вопрос потряс присутствующих своей кристальной простотой и вместе с тем какой-то трагической неразрешимостью. Чины полиции беспокойно переглянулись.

Надо сказать, что третий участок Спасской части был единственным в городе, где почему-то вместо портрета императора, который обыкновенно располагался на стене в любом казенном учреждении, стоял именно бюст. Как и почему было сделано такое исключение для самого неблагополучного полицейского отделения столицы — сейчас уже никто не знал; откуда и какими путями прибыл сюда бронзовый верх императора — никто не помнил. За тринадцать лет правления государя Александра III Александровича все так привыкли к зеленоватой голове в нише приемной залы, что уже и вовсе не замечали. Облаухов иногда разбивал принесенное из дому вареное яйцо о нос императора, и это было, пожалуй, единственным знаком внимания, которого удостаивался правитель в этом участке.

— Как же мы, разрешите полюбопытствовать, с преступниками бороться будем, если мы, как я погляжу, даже голову поменять не можем! — тем временем продолжил Троекрутов, пытаясь изо всех сил сдержать нахлынувшее чувство. — Облаухов!

Облаухов слегка дрыгнулся всем телом, чтобы обнаружить собственное присутствие, и для верности произнес:

— Я здесь, ваше высокоблагородие!

— Когда же это кончится всё?

Волна общей неудовлетворенности работой подразделения накрыла Евсея Макаровича с головой, и он, потеряв всякий покой духа, продолжил весьма громко (и даже, можно сказать, в виде крика) излагать свой взгляд на положение вещей:

— Вчера голая баба в участке валялась, никто понять ничего не мог. Сегодня собрались медали вручать — на тебе! — царя нет.

Действительно, вчера в обед Евсей Макарович вышел из своего кабинета в приемную залу и обнаружил перед собой абсолютно никак не прикрытую обнаженную женщину, сидевшую на лавке и нагло смотревшую прямо на него. Никто из чинов полиции не смог пояснить, при каких обстоятельствах оказалась здесь сия валькирия, а сама она многозначительно молчала, курила воображаемую папироску и на все вопросы отвечала единственным словом — «кой-каво». Намучившись с расследованием обстоятельств, Евсей Макарович велел прикрыть даму шинелью и отправить в дом для душевнобольных.

— Два года! — продолжил гневаться Троекрутов. — Два года уже, как умер государь! Ну первый год — это понятно, это траур был, он у нас из-за траура стоял. Траура, понимаете? Но второй-то год! Коронование когда было?

— Двадцать шестого мая! — звонко ответил Облаухов.