Вячеслав Демченко - Четвертый бастион [litres]

Парламент Англии рассматривал также вопрос об утверждении планки Redan. Ею предполагалось награждать проведших всю кампанию с октября 1854 года в траншеях под Севастополем, под огнем русской артиллерии, не раз участвовавших в рукопашных схватках, но планка не получила утверждения. Вероятно, потому, что английское знамя так и не было победоносно поднято над бастионами, – напомним, что город был оставлен русскими войсками, но отнюдь не захвачен.

Для тех, кто прибыл в Крым, но ни в одном сражении не участвовал – эвакуирован по болезни, прибыл в Крым после завершения активных действий, активно участвовал в войне, но при этом не находился в Крыму, – были предназначены крымские медали без планок, но подобные медали «за понос» [36] Дизентерия была обыкновеннейшим явлением в экспедиционном корпусе и основной причиной госпитальной эвакуации. были столь непопулярны, что их владельцы старались всеми правдами и неправдами получить хоть одну «боевую» планку.

Авторами медали явились члены семьи знаменитых и талантливых граверов монет и медалей Англии – Вийоны. Аверс медали выполнил Вильям Вийон. Профиль молодой королевы был смоделирован им еще в 1834 году, когда будущая королева являлась принцессой пятнадцати лет.

С 23 января 1855 года – дня официального опубликования приказа № 638 – по 18 мая королева Виктория лично проверяла и корректировала списки награжденных. Перед намеченной на 18 мая церемонией вручения первых наград она посетила солдат и офицеров, которые по состоянию здоровья не могли присутствовать на официальной церемонии. Королева Виктория обошла всех, поблагодарила и лично вручила медали.

Мэри распахнула глаза, словно очнувшись от обморока.

– Награду? – Она закусила зубками маленький костлявый кулачок, будто решаясь на что-то. – Что ж, тогда и я… Я тоже…

Тонкие пальцы Мэри вдруг принялись суетливо расстегивать, почти рвать верхние пуговицы глухого лифа на коричневом платье. Ее порыв оказался так внезапен, что опешивший викарий даже не сразу спохватился отвести глаза. Блеснувшая в расстегнутом вороте запретная белизна кружев корсета затмила не только угрюмую Темзу, мокрое дерево корабля, но и вообще сознание молодого викария такой ослепительной вспышкой, что он не сразу опомнился, когда Мэри позвала его.

– Вот, отец Уильям, – позвала она уже вторично.

В ее узкой ладони отливал червонным золотом изящный медальон гербового вида, усеянный радужными искрами довольно крупных бриллиантов. Почти такие же сверкали в уголках глаз Мэри на слипшихся ресницах, но она смахнула их костяшкой пальца.

– Если даже королева находит его достойным награды, – дрожащим голосом произнесла девушка, – то странно, что мне до сих пор это не пришло в голову. Тем более что это будет не только признанием его воинских доблестей, но и вообще признанием.

Мэри зарделась, опустив глаза, и начала пристально следить за игрой света в огранке камней, чтобы не столкнуться взглядом со взглядом викария.

– Одним из бесчисленных моих признаний, что я произношу теперь в одиночестве, и… – продолжила она почти шепотом и запнулась, не находя нужных слов на страницах прочитанных ею романов, лихорадочно перелистывая их в уме: «Как там в „Прощании с Калькуттой“»?

– И самым драгоценным, – осторожно закончил за нее викарий, впрочем, имея в виду нечто иное. – Самым драгоценным вашим признанием на сегодня, – кашлянув, поправился он, перехватив недоумевающий взгляд Мэри, в котором читалось невольное: «Что вам за дело до моих обещаний?»

– Настолько ценным, – торопливо продолжил отец Уильям, чтобы успеть быть понятым правильно, – что я не уверен, поймет ли ваш отец такую жертву.

Мэри бросила на него исподлобья взгляд, в котором читалось детское предчувствие порки за проказу, но, видимо, пересилила себя и сказала твердо, насколько вышло:

– Разве я не вправе распоряжаться его подарком? Ведь медальон теперь мой.

И все-таки вновь посмотрела на ювелирный шедевр уже с неуверенностью, будто увидела его только что и впервые.

Медальон, виденный отцом Бейветом и раньше, был не слишком девический. Миниатюрный гербовый щит Раудов, инкрустированный бриллиантами и обрамленный золотыми змеями девятого легиона, выглядел слишком массивно для украшения, которое подобало леди.

Бог весть, отчего прадеду Джона-Ксаверия взбрело вести древность нормандского рода от римлян, что ничем не подтверждалось, кроме найденного на одном Мидлендском пастбище помятого бронзового шлема, и графом же заведенного устава давать потомкам S-имена из «Метаморфоз» Овидия (Мэри, например, по документам была записана как Мария-Лукреция). Соответственно, и вместо обычного рыцарского шлема с плюмажем, сверху щит медальона украшал гребень шлема легионерского, нажатием на который медальон вдруг «ах!» – открывался, являя вкладыш миниатюрной инталии в виде женской головки на сердолике, которую можно было использовать как печать на сургуче.

Головка разительно походила в оттиске на саму Мэри, отчего юной леди и пришло в голову отдать медальон для своего жениха. К тому же она и сама понимала, что не девице, а офицеру впору было носить такой медальон, отправляясь в дальние края и памятуя, что на далеком берегу Темзы ему все еще машет платком светлый прообраз печати, прерываясь только, чтобы высморкаться и посетовать:

– Ах боже мой, там же эти мухи… Как их… Фе-Фе? Фу-Фу?

– Цеце, леди Мэри. Но в Крыму их нет.

– Обещайте мне передать эту гемму лейтенанту Мак-Уолтеру, – наконец, не глядя, протянула Мэри раскрытую ладонь куда-то в сторону викария. – Пока он будет присылать мне письма с ее оттиском, я буду знать, что он не забыл меня.

– А ваш батюшка – сходить с ума от ярости, – заметил отец Бейвет укоризненно, нельзя сказать, чтобы безосновательно, поскольку женская головка, врезанная в гемму, была портретом вовсе не Мэри, но ее матери – графини Рауд, не дождавшейся отца с I афганской кампании. Поговаривали, что умерла она от анемии (малокровия), но старый граф почти религиозно веровал, что причиной ее смерти была тоска по бравому супругу. Пусть и в день свадьбы граф Рауд был уже не слишком молод, но часто повторял, замерев у портрета романтической особы в платье для верховой езды, окруженной борзыми:

– Мы не успели насладиться нашей молодостью. Мы едва вернулись из свадебного путешествия, как долг призвал меня.

Джон-Ксаверий повторял это и десять лет назад, и голос его срывался, а девочка, сунувши в рот палец, исподлобья, с сомнением разглядывала задорный персиковый румянец на женском полупрофиле тонкого рисунка – точно как на камее.

Этот розовый перламутр плеч, оголенных по моде, и все тот же сочный живой румянец – всегда казались маленькой Мэри совершенным враньем. Никакими другими красками, кроме восковой желтизны, не была раскрашена тщедушная фигурка, терявшаяся в складках постели в материнском будуаре, почти всегда для Мэри запертом. Это, пожалуй, все, чем запомнилась дочери ее матушка – графиня Элизабет Рауд.