Александр Трапезников - Язык его пропавшей жены

Уходить отсюда не хотелось. Здесь было тихо, спокойно, мирно. А там — впереди — что его ждет? Встреча с Леной? С белой вдовой? С утерянной любовью или с каббалой? Ему вдруг даже захотелось остаться тут навсегда, так и сидеть безмолвно вместе со стариком и старухой до конца жизни. Славные они.

— А как вас зовут? — поинтересовался он. — Простите за любопытство.

— Ничего, можно, — ответил старик, не поворачивая головы. — Платон Акимович.

И тут будто молния сверкнула перед глазами Толбуева. Он наконец-то вспомнил, где его видел! Этот гордый профиль. Да в книге же о древних волхвах и магах, в той редкой книге о чаромутии языков, которую он с таким трудом раздобыл в лингвистических архивах академии. Там был рисованный портрет автора, выполненный каким-то неизвестным художником девятнадцатого века.

— Лукашевич? — все еще не веря своим глазам, потрясенно произнес Велемир Радомирович.

— Именно, — подтвердил старик.

— Быть не может!

— Может.

Ну, если такие дела, если сам великий, самобытный и незаслуженно забытый исследователь Праязыка сидит сейчас рядом с ним, то тогда нет ничего удивительного и в том, что белая вдова вполне может оказаться его женой Леной. В этом реально-виртуальном мире все возможно. Даже встречи с давно ушедшими людьми. Утерявшими свой язык.

— А вас, значит, выпустили из «желтого дома»? — совсем уж глупо спросил Велемир Радомирович.

Старик посмотрел на него и впервые, кажется, улыбнулся. А то так и носил на себе лицо как застывшую маску.

— Я там и не был никогда, — сказал он.

— Но… Я же читал вашу биографию. Современники об этом пишут. И в письмах Гоголя сказано, что он навещал вас там. Как же так?

Велемир Радомирович ждал ответа, но старик молчал. Так прошло минуты три. Потом, наконец, тот произнес:

— Это мой прапрадед. Гоголь его навещал, не меня, к сожалению. Но я рад, что вы, молодой человек, храните память о Лукашевиче. Таких людей и тогда-то было мало, а теперь, наверное, и вовсе нет.

Вот все и разъяснилось. Толбуев вздохнул с некоторым облегчением. А то вновь чуть с ума не сдвинулся.

— Вы даже не представляете, как я рад нашему знакомству! — с душевным порывом сказал он. — Нам есть о чем поговорить. О многом. Я ведь тщательно изучал труды вашего предка. И считаю, что он во всем абсолютно прав. Ведь это он, приоткрывая завесу языкотворения, речесмешения, сакрального знания, объяснил технологию древних жрецов, погрузивших мир в чаромутие. И практически открыл Праязык?

— Верно, — согласился старик. И, тщательно подбирая слова, словно ему было тяжело говорить, добавил: — Еще он говорил в своих трудах, что ближайший к первобытному языку — язык малоазийских славян, и, судя по остаткам, полабский. А из живых языков — лужицко-сербский… Добавлял при этом, что из русских наречий все драгоценны, но более печати первобытности в малорусском.

— Язык до Киева доведет? — улыбнулся Велемир Радомирович.

Потомок Лукашевича надолго замолчал. Но через какое-то время все же отозвался:

— А вот то, что он никогда не публиковал… Я обнаружил это в его рукописях, в семейном архиве… Он писал, что первобытный язык рода человеческого, если сравнить его с русским, имел еще семь звуков, которых в последнем не достает… Следственно, его азбука или алфавит заключали в себе около сорока звуков или букв… Тогда языческие жрецы или главы народов, желая себе приписать славу изобретения оных… а также быть основателями новых царств и языков, на которых установили восхвалять своих идолов… сократили первобытную азбуку более или менее наполовину и, по попущению и воле Создателя, установили читать ее следующим образом.

Велемир Радомирович слушал его, затаив дыхание, стараясь не пропустить ни слова.

— Первое, — продолжил Лукашевич. — Каждую букву, или пругву, должно было так точно выговаривать, как она есть. Второе. Писать ими слова Первобытного языка от правой руки к левой, а читать, за исключением окончаний оных, от левой руки к правой, и наоборот… Таким образом, должно было и говорить.

— Я понимаю, понимаю, — быстро сказал Толбуев. — Например, писалось муча, напяча, а выговаривалось чума, япанча. Это и есть чаромуть.

— Да, — едва слышно пошевелил губами человек-артефакт. — Третье. Когда слово первобытного языка писалось нововымышленными чарами… и читалось не в обратном порядке… тогда оно должно было произноситься не по прежнему выговору, а сообразно чарным звукам. Писали: зверевой, страждь — а выговаривали по чарам — свирепый, страсть: это есть чарная истоть… А прямая или собственная истоть есть каждое слово первобытного языка, сообразно его выговору произносимое… И четвертое. Когда мы раскроем словарь какого бы ни было языка… то можем видеть в нем чарную истоть и чаромуть, как бы перемешанные в беспорядке: сие свойство есть смешение. Так он писал под конец своей жизни. Уже находясь в «желтом доме»… упрятанный туда современниками-фарисеями.

И вновь Платон Акимович замолчал, и, казалось, не произнесет больше ни слова. Толбуев сам продолжил, за него:

— Упрятали не только его. Всегда за семью печатями прятали и сведения о славянской письменности. И не только скрывали, но еще и тщательно искажали. А ваш предок упорно доказывал, что род человеческий исконно был то выше нынешнего, то унижался, то опять принимал образ и подобие миро-творца, то есть творца мира. А славянский язык есть история рода человеческого. И все народы мира, не пройдет и двухсот лет, а это уже скоро, с намерением узнать сокровенный и истинный смысл слов и образов, станут изучать его. И если мы сами, русские, не будем участвовать в этом всемирном направлении к разработке «единого языка», то нас все осмеют и поделом. А после, писал он, весь свет будет говорить на одном из усовершенствованных славянских языков. Здесь нет какого-либо тщеславия или оскорбления другим языкам. Наш язык есть свой всем народам мира.

Ветхий старик произнес:

— Да. Мой прапрадед сделал именно такой вывод… Славянский язык — язык первобытного мира, древности незапамятной… Богатство его равняется богатству языков чаромутных, всех вместе взятых… Бог сохранил его неприкосновенно или пощадил от чаромутия на память всему роду человеческому. И мы многие тысячелетия прожили не чужим, а своим умом и разумом… Вот что главное.

— Им проделан титанический труд в сравнительной лингвистике, открыты тайные истины языкознания, — согласно кивнул Толбуев. — Он, наверное, первым заметил, что мы употребляем «огреченные» или «олатиненные» слова, нимало не подозревая, что они взяты греками и римлянами из нашего же языка, а потом чрез них нам же переданных в искаженном виде! Это горестно и доказывает только страдательное положение славянских народов с незапамятных времен. Да, мы принимаем в свой язык нередко свои же искаженные, мученические слова, которых вовсе не в состоянии опознать. И заново учимся на могилах наших предков замерзшими их словами. История целого мира не представляла себе ничего подобного…