Ольга Погодина-Кузмина - Уран. Роман-реконструкция

Тянется Лёня глотнуть пива из почти пустого бидончика, касается руки Воронцова. Тот отдергивается, будто и правда кислотой обжегся. Интеллигент, вечно с книжкой. Но через минуту сам придвигает руку. Лежат теперь рядом, касаясь друг друга словно невзначай, и сквозь точку соприкосновения проходит по всей коже горячая волна.

Вроде как дружба у них. Разговоры о бабах, о детстве. О книгах прочитанных, о научных явлениях. По части образования Воронцов, конечно, дока. Но кто из них двоих лучше понимает жизнь, тут еще вопрос.

Инженер будто в прятки играет. Под лестницей, в темноте, когда его целует Лёнечка, стоит зажмурившись и дышит мелкими глотками. Мол, нету его, и не с ним всё это происходит. Понятно, страх — могут и срок нахлобучить за эти глупости. Опять же, позор перед людьми. Ладно бы с каким студентом, а то с вором, в подчиненной себе бригаде.

А Маевскому забава. Прищурит сорочий глаз с поволокой, закусит сосновую веточку и жует, глядит неотрывно. Воронцов терпит, кусает губы, молчит.

Один раз, в темноте, после самой горячей интимности, хрипло спросил про Циммермана. Мол, что да как у тебя с доктором-лепилой, отчего такая дружба? Эх, дорогой ты мой гражданин ученый, про то вам знать не обязательно. Однако Лёнечка почувствовал приятность, вроде как ревность у инженера к дружку сердечному, миленочку заветному.

Весь день жарило, и вечер опустился томный, светлый, хотя времени уже десятый час. Павлушка — смешной же кутенок — покатил свою маруху к автобусу. Лёнечка поднялся, чтоб окунуться напоследок в бухту, ухнуть с головой на глубину. Другой кусок заржавелой жести привлек его внимание. Штакетиной с ржавым гвоздем Маевский перевернул плакат. Изображен скорченный вроде как от боли, а может, и мертвый фраер в спецовке, а рядом мужик при усах, замахнувшийся топором. Смешно Маевскому, что за история такая. Читает Лёня по слогам: «Умей освободить пострадавшего от тока. При невозможности отключения руби провода». А проводов-то никаких на картинке и не видно, осыпались вместе с кусками ржавчины.

После купания с Воронцовым шли обратно через рощу. На прощанье Лёня повернулся, поцеловал инженера в губы, будто надолго прощался. Тот остался стоять возле дерева, а Маевский пошел, насвистывая «Танго соловья».

А утром заявился на работы Григорий Луков по кличке Горе Луковое, нарядчик из блатных. Пока Лёнечка расписывался в табелях, сунулась ему в руку свернутая бумажка. То была малява от смотрящего Порфирия, писанная округлым старательным почерком кого-то из подручных — молодого Ёршика, а может, бывшего церковного старосты Тырсова.

Там значилось: «Лёнечка, с нашим благорасполажением и ласковым приветом. Прибуть к завтрему на хату по наиважнейшему разговору, только берягися чужых людей. На сем остаемся твои любезныя кореша и сам руку приложил Порфирий Иваныч».

«Вам легко оно — прибудь!» — Маевский сплюнул от досады. Будто не знает старик хода лагерной бюрократии, в которой хоть имеется множество лазеек и поблажек, но напролом не попрешь, кости обломаешь. Однако и не выполнить предписания смотрящего Лёнечка не мог, нет у него пока такой силы, чтоб «забуреть» и отвечать Порфирию отказом. Да и дело, видно, серьезное, раз собирает титулованный вор «своих» по дальним командировкам. Не иначе как пошел в открытую против Голода, чей авторитет у бродяг, как слышал Лёнечка, неуклонно возрастал.

Ох, до чего не хотелось подыматься с теплого места, от морского берега; возвращаться в блатной барак, недаром прозванный джунглями. Там, как в обезьяннике, дух несвежих человечьих тел, хворобный пот, моча и злоба пропитали воздух. Мыслями уж давно он был на воле, да и привык проводить дни за картами, за болтовней с подавальщицами в столовой, а вечера на речке, гоняя мяч с местной ребятней или потягивая пиво с инженером.

Кроме прочих дел он было закадрил заведующую гастронома, пергидрольную блондинку лет сорока, всю обвешанную побрякушками, с золотыми коронками в глубине накрашенного рта. У козырной мадам можно покантоваться недельку-другую после освобождения, налопаться от пуза копченой колбасы. И тут малява Порфирия была ему некстати, мешала довести любовь до нужной степени кондиции.

Подумывал уже, не обойтись ли как-то хитростью, не подстроить ли, чтоб задержала его комендатура или хоть не отпустил инженер. Но Луков уже подсуетился, принес списать заявление, в котором Лёнечка просил командировать его к замначлагу для уточнения вопроса о досрочном освобождении.

Воронцов появился на стройке после обеда, узнав уже от бригадира, что Маевский просится отбыть в головной лагерь. Лёнечку с утра подначивали две разбитные малярши, перекидывались шуточками, сверкали — та, что помоложе, влажными зубами, старая — стальными фиксами. Воронцов не подошел, даже не глянул в их сторону, зато сорвался на безответных рабочих-урюков. Раскипятился, припомнил пропажу инструмента, который положенцы сбагрили «налево».

Пока инженер бестолково матерился, Лёнечка с ведром обойного клея поднялся на третий этаж, в ту приметную квартиру, где вместо постели были навалены старые телогрейки. Поглядывал из окна вниз, поджидая, пока гнев инженера пройдет и сменится печалью. Знал, что так будет — вначале сердится, после грустит каждый, у кого отнимают желанную игрушку, не дав натешиться вволю. Заслышав шаги на лестнице, Май встал за дверью, прижался к стене.

Алексей заметил его. Напугать не получилось, но Лёнечка всё равно оскалил зубы в беззвучном смехе, закружил по комнате.

— Какой черт тебя в лагерь-то несет? — зашипел Воронцов.

— Дела-делишки уркаганские, — обнимая, смеялся Лёнечка. — О тех делах тебе, дядя, лучше не знать.

— Глупо! Я столько потратил времени, чтоб тебя вытащить…

— Ты вот что, денег мне раздобудь. Задолжал я каторжанам, на себя забожился.

Инженер отпрянул.

— Денег? Сколько тебе нужно?

— Много нужно, дроля мой сердечный. Долги-то непрощенные, порвут мне жилы кореша, а то — заточку в печень. Две тыщи рубликов мне к вечеру добудь.

Инженер отпрянул.

— Таких денег у меня нет.

— Найди, где взять. Грешили вместе, чего ж мне одному страдание? А то гляди, я такой, что за собой на зону утащу!

Май засмеялся. Воронцов побледнел как известка, дернул щекой.

— Ты ничего от меня не получишь.

Дрогнул пол под ногами, прокатился волной гулкий звук удара — на соседнем участке вколачивали сваи. Лёнечка ткнул инженера в живот кулаком — не сильно, для острастки. Скрутил ворот телогрейки, приблизил к нему лицо.

— Да ты не лягайся, лягушечка! По-немецки лопотать-то не разучился, гнида подзалупная? Что, думаешь, я не слыхал?..

Глаза Воронцова заледенели, и Лёня успел удивиться, не обнаружив в них признаков страха.