Ольга Погодина-Кузмина - Уран. Роман-реконструкция

Ниоткуда, из золотых пылинок, посреди павильона соткалось мировое могучее дерево с огромной раскидистой кроной. Коза в круглых блестящих очках, поднявшись на задние копыта, ощипывала ветки. С шершавым хрустом жевала, обнажая длинные желтые зубы.

Гаков увидел, что листья — это люди, мужчины и женщины. Их лица трепетали среди ветвей, издавая еле слышный шепот, словно шелест осиновой рощи.

Листья-люди перемалывались длинными челюстями козы, превращаясь в травяное месиво. Огромное вымя сочилось молоком, и доярки в сафьяновых сапожках с песней несли к столу наполненные ведра.

— Товарищи, разрешите выразить вам благодарность, — проговорил великан-Сталин, обращаясь к листьям. — Страшные жертвы мы принесли. Страшные жертвы во имя строительства нового мира. Верили мы, что нашим потомкам достанется царство мира и благоденствия…

— Так и будет, Иосиф! — проблеяла коза. — Не сомневайся, Иосиф прекрасный, премудрый и всеблагой!

Смотрит Гаков — а это уже не коза, а Берия в фетровой шляпе, в распахнутом пальто, с застывшей на лице улыбкой. Нарком подходит, обращается к нему:

— Признайся, Арсений Яковлевич, ты ведь тоже поначалу не верил в урановый проект? Считал нашу затею фантастикой?

— В этом вопросе, товарищ нарком, я всецело доверял партии и правительству, — от страха Гаков отвечал чужим голосом, напрягая связки.

Берия заколыхался перед ним. За стеклами очков вертелись черные воронки, будто омуты в болоте.

— Вот партия с тебя и спрашивает, — медный голос затрубил на весь зал. — Кто? Убил? Твою любовницу Нину Бутко с нерожденным ребенком?!.

От ужаса тело Гакова налилось ватным бессилием.

— Не знаю, Лаврентий Павлович, — пытался сказать, но звуки изо рта выходили страшно и глухо, будто с замедленной граммофонной пластинки.

— Может, это ты ее убил?!

«Нет, нет! А может быть, он прав, это я убил Нину? — растерялся Гаков про себя. — Сейчас я буду арестован…»

Тем временем герои соцтруда, знатные рабочие, хлопкоробы, ученые, инженеры толпились у стола, рассаживались по местам. Их веселые речи сливались в единый праздничный хор. Молоко разливалось по чашкам и бокалам. Но Арсений уже не испытывал блаженства от созерцания золота и хрусталя, да и сам чертог стал будто ниже и теснее, позолота колонн почернела.

— Еще одно слово, товарищи, — Сталин поднялся над столом. — Я, как и многие здесь присутствующие, верил в победу коммунизма. Я принес большие жертвы. Я надеялся, что с нашей победой в мире наступит новая эра справедливости и труда… Но теперь, глядя на товарища Гакова, я потерял эту веру.

«Я не виновен! Я не хотел ей смерти!» — пытался возразить Арсений, но изо рта вырывались только невнятные звуки.

— Я смотрю на товарища Гакова, которому партия доверила столь ответственные рубежи, — продолжал Сталин с неизбывной тоской. — И я вижу, что Гаков так и не стал советским, новым человеком.

Толпа молчала тысячью застывших лиц, обращенных к вождю.

— Выходит, все наши жертвы напрасны. Мы ничего не добились за годы лишений и чистки рядов. Мы не смогли переделать Гакова. Потому что наш товарищ Гаков — такая же дрянь, раб и мещанская сволочь, как и все поколения его предков…

Голос вернулся.

— Я виноват! Я виноват, товарищи, — крикнул Арсений. — Но вот за мной идет поколение, выросшее все целиком из советской эпохи… Мой племянник, мои дети… Смотрите лучше на них!

И правда, высоко в алтаре возникло сияние. В облаке света явился Павлик, племянник Гакова.

Сталин приставил руку ко лбу, вглядываясь вверх.

— Может быть, это так именно и нужно, чтобы старые товарищи так легко спускались в могилу. К сожалению, не так легко и далеко не так просто подымаются наши молодые товарищи на смену старым…

После этих слов внезапно опустилась мгла. Бронзовые двери содрогнулись от удара. Смерч ворвался в зал, сметая на своем пути богатые яства, дубовый стол, колонны, лепное убранство потолка и стен. Могучее дерево согнулось под порывом ветра, начало ломаться, трещать.

Гаков успел поднять глаза и увидеть, как рушится потолок, и только тогда почувствовал обжигающий свет и грохот могучего взрыва.

Но самым жутким было осознание, что это он, Арсений Гаков, виновен в обрушении чертога. Да, он не стал советским человеком. Как свинцом тянула вниз его звериная природа — страх перед сильным, пустое тщеславие, дурные страсти. В отчаянии он закричал — так ужасен был этот пророческий сон.

Ида прижимала его голову к груди, торопливо гладила.

— Тише, тише, всё хорошо…

— Что?! Что???

— Ты кричал во сне.

В комнате было душно, за прозрачной шторой розовело утро. Пищали птицы в кустах.

Краем одеяла Гаков вытер лицо, мокрое то ли от пота, то ли от слез.

— Я кричал?..

— Да, да… Что-то страшное. Дир, бер, вер…

Ида привстала в постели, лямка рубашки спустилась с ее плеча, обнажая бледную грудку, увядшую, будто кожура съеденного плода. Жалкая, исхудавшая, с болезненным и виноватым выражением лица, жена будто нарочно выставила эту грудку, чтобы больнее упрекнуть Арсения.

Откинув одеяло, он начал одеваться.

Ида молча прилегла обратно на подушки, послышался металлический шорох пружин.

«Прости меня за все. Но что же поделать. Была любовь, а теперь нет, и я не виноват, что ты осунулась и постарела, а во мне еще столько упругой силы и страсти. А если виноват, то не один я, это жизнь и ее безжалостное движение», — произнес мысленно Гаков, зная, что жена расслышит, поймет.

Она тихо вздохнула. И он, не глядя в сторону кровати, тоже расслышал ее мысленный ответ:

«Я всё приму и прощу. Только не уходи, не оставляй меня одну».

Было что-то еще неприятное. Да, эта череда смертей. Майор Аус, крепкий мужчина, внезапно скончался от сердечного приступа. Рабочий в цеху выпил серной кислоты…

Что же поделать, нужно умыться, выпить чаю, идти на работу. Подписывать требования, приказы, нормировочные листы. Пройти по цехам, заглянуть в лабораторию.

В кухне Гаков отдернул занавеску. День обещал быть ясным, чайки кружили в вышине.

В эту минуту он вспомнил в подробностях свое видение — Сталина, Берию, листья-лица, изобильный стол.

И слова, которые кричал во сне: «Дир, бер, вер»…

«Диверсия, — подумал Гаков. — Они готовят диверсию на Комбинате».

Из моего окна виден пустырь за школой, и можно наблюдать группы детей, преимущественно мальчиков, разыгрывающих военные сражения. Одни ложатся в траву с деревянными винтовками и пистолетами, другие, пригибаясь, окружают «окопы». Они бросают камни и куски угля с криком: «Граната!», всей силой легких имитируют звук пулемета и выстрелы одиночными — «бах, бах!». Ожесточенно спорят, кто из них уже убит, кто ранен и в какую часть тела. Их явно завораживает физиология войны.