Борис Сударушкин - Секрет опричника; Преступление в слободе

– Он. Иван Прохорович. Как же так? Зачем он это сделал?

– Надо срочно вызвать милицию. Откуда можно позвонить?

– В кассе музея есть телефон. Сходите, пожалуйста, у меня ноги отнялись, – прошептал мне Ниткин.

Пташников молча уселся рядом с ним.

Я опять невольно посмотрел на висевшего на веревке старика и хотел уже бежать в музей, но Ниткин остановил меня:

– Подождите! Я от страху совсем голову потерял – ведь у Ивана Прохоровича есть телефон.

Наличие телефона в этом убогом жилище изумило меня:

– Где же он?

Ниткин кивнул на дверь в соседнюю комнату:

– Наверное, там…

Я прошел туда и действительно увидел на обшарпанной тумбочке возле металлической кровати, накрытой синим байковым одеялом, вполне современный телефон в сером пластмассовом корпусе.

После вызова милиции я по коду тут же позвонил Марку в Москву и доложил о случившемся. Он не стал расспрашивать подробности, только попросил меня до его приезда не покидать Александрова.

Меня грызли мрачные подозрения – почему смерть Шошина совпала с моим приездом сюда? Не способствовал ли я каким-то непонятным мне образом этой нелепой гибели?

Не лучше было настроение и у Ниткина, который не мог простить себе, что не поднял тревогу еще вчера, когда не смог увидеть Шошина.

– Близких знакомых у Ивана Прохоровича в городе не было. Я должен был сразу догадаться, что случилась беда, – корил себя Ниткин, пока мы втроем, возле покойника, дожидались приезда сотрудников милиции.

Они появились в доме через полчаса после моего звонка. Тело Шошина было вынуто из петли и предварительно исследовано судебно-медицинским экспертом – мужчиной средних лет с худым, бесстрастным лицом. Он долго рассматривал след от веревки на шее Шошина, потом что-то вполголоса сказал следователю прокуратуры и оперативному сотруднику милиции, но что именно – я не расслышал.

Когда тело Шошина увезли в морг, приступили к осмотру места происшествия. Здесь мне впервые в жизни, вместе с Ниткиным и Пташниковым, пришлось выступить в роли понятого. В детективных фильмах она представлялась мне более интересной и приятной, чем в действительности.

Комната, где произошло самоубийство, освещалась двумя окнами, выходящими на фасад дома, и окном сбоку, где к дому было пристроено крыльцо. Почти треть комнаты занимала громоздкая русская печь, зев которой плотно прикрывала заслонка. Посреди комнаты стоял квадратный стол под изрезанной ножом старой клеенкой, к нему были приставлены два гнутых, венских стула. В правом углу, напротив печи, поблескивал экраном черно-белый телевизор «Рекорд», выпускавшийся местным заводом лет двадцать тому назад. К нему прижался самодельный, покосившийся от старости шкаф для белья.

Слева от входной двери, за фанерной перегородкой, находилось нечто вроде маленькой кухоньки, в ней стояли табуретка, стол с тумбой и газовая плита, на которой пирамидой высились грязные кастрюли.

В комнате с телефоном, кроме кровати и тумбочки, горбился сундук старинной работы, над ним висела книжная полка с кипой старых, потрепанных журналов. Из-под кровати во время обыска извлекли потертый фибровый чемодан, содержимое которого, как и все, что имелось в доме, свидетельствовало о бедности Шошина. На счету сберегательной книжки, хранившейся в тумбочке возле кровати, числилась тысяча рублей и еще пятьсот лежало в отдельном конверте. Ни писем, ни фотографий не было вовсе, словно живший здесь человек был одинок с самого рождения и не имел ни родных, ни знакомых.

Поэтому осмотр дома не занял много времени, что обрадовало меня – мои глаза то и дело невольно поднимались к чугунному крюку в потолке, на котором повесился Шошин.

Шепотом, как обычно говорят в доме, где покойник, я спросил Ниткина, зачем этот крюк вделан в потолок.

– Дом старый, ему не меньше ста лет. Раньше к таким крюкам подвешивали детскую люльку в виде корзины, – так же тихо, вполголоса, ответил мне Ниткин и недоуменно добавил: – Не могу понять, что заставило Ивана Прохоровича решиться на такое. Конечно, жизнь у него была невеселая, одинокая, но вешаться в том возрасте, когда смерть сама вот-вот придет, – тут я ничего не понимаю…

Мне не терпелось рассказать о Шошине все, что я знал, но до приезда Марка я не мог этого сделать.

Когда осмотр дома закончился и мы вернулись в квартиру Ниткина, он в сердцах заметил:

– Странно, почему Иван Прохорович не оставил записки и не объяснил, что заставило его пойти на самоубийство?

– Вот и меня это удивляет, – проронил я. – Будем ждать, что покажет следствие, к какому выводу придет судебно-медицинский эксперт.

Ниткин посмотрел на меня испуганно:

– Вы что, считаете, тут могло быть убийство?!

– Я не удивлюсь, если это подтвердится.

– Не может такого быть! – категорично заявил Ниткин. – Вы же сами видели – добра он не нажил, денег даже на похороны не накопил. На что мог позариться убийца?

Не имея возможности высказаться, я неопределенно пожал плечами. Пташников помалкивал, лишь только вздыхал и иногда с каким-то сомнением, словно желая и не решаясь что-то спросить, поглядывал на меня. А я не мог ему ничего объяснить, пока не получил разрешения Марка.

Он приехал в Александров спустя три часа после моего звонка, но в квартире Ниткина появился, когда за окном уже повисли сумерки. Вид у него был хмурый, пришибленный.

Ниткин, не спрашивая, подал ему сковороду жареной картошки. Марк благодарно кивнул, начал молча есть. Так же молча выпил кружку чая, и только после этого сказал:

– Судебно-медицинский эксперт утверждает, что смерть наступила сегодня около двух часов ночи. Он же твердо уверен – это не самоубийство: старик сначала был задушен, а потом повешен.

Мне показалось странным и зловещим совпадением то обстоятельство, что, расследуя убийство царевича Ивана, происшедшее в Александровой слободе более четырехсот лет назад, мы стали чуть ли не свидетелями еще одного преступления, совершенного почти на том же самом месте.

– Вчера днем выпал снег, но следов убийцы ни на крыльце, ни под окнами не обнаружено, – продолжал Марк. – Как убийца выбрался из дома – непонятно. Следствие зашло в тупик.

– Не может быть.

– Вы о чем? – повернулся Марк к Ниткину.

– Не может быть, чтобы Шошина убили. За что? У него и взять-то нечего. Врагов тоже не было, он ни с кем не общался. Нет, тут что-то не так. Вы говорите, он был сначала задушен. А как это определили? Может, врач ошибся?

– Ошибка исключается. При повешении на шее образуется так называемая странгуляционная борозда. Когда имитируют повешение уже задушенного человека, странгуляционная борозда менее ярко выражена, чем у настоящего самоубийцы, так как примерно через час после смерти начинается окоченение мышц. Именно такая странгуляционная борозда осталась на шее Шошина.