Никита Филатов - Адвокат революции

— Кто такой этот Александров? — почти неслышно поинтересовался у своего соседа высокий старик с породистым, хотя и несколько грубоватым лицом.

— Знакомый Жданова. Свидетель обвинения… — таким же тихим шепотом ответил ему господин средних лет с внешностью того сорта, которая не бросается в глаза и совершенно не отпечатывается в памяти окружающих.

Мужчины сидели на самой последней скамейке, в местах, предназначенных для публики, и прекрасно слышали каждое слово защитника:

— Однако столь же плох и другой оплот обвинения — оговор подсудимого Сумина, ветеринарного фельдшера. Я не буду говорить перед вами о «красноречии» этого человека и об удивительной запутанности его мысли — история его показаний вам известна. Они написаны на шпаргалке Александрова, в то время как сам Сумин представляет какую-то шпаргалку некоего загадочного «грабителя по кличке Петр», который якобы скрылся — и до сих пор не обнаружен следствием. Сумин снял здесь свой оговор. Но я докажу перед вами, что если бы он этого не сделал, мы могли бы шаг за шагом, утверждение за утверждением, опровергнуть его показания во всем, что касается Жданова. Однако последуем сперва за обвинительной формулой. Ею приписывается Жданову участие в приобретении лошади и в ее помещении в Ново-Гирееве. Каково же было, вероятно, ваше удивление, когда, наблюдая за ходом дела, вы убедились, что ни на следствии, ни на суде не было и намека на то, чтобы Жданов не только принял малейшее участие в покупке лошади, но даже чтобы он знал об этом приобретении!

Николай Константинович Муравьев возвысил голос:

— Эта самая будто бы «ждановская» лошадь, о которой узнала Москва, о которой кричали в газетах все уголовные репортеры, фотографии которой мы видели напечатанными в сотне тысяч экземпляров, — лошадь эта оказалась мифом, неизвестно как проникнувшим в дело и пущенным в публику! Бесспорно и другое. Мой подзащитный не имел ни малейшего понятия о помещении лошади в Ново-Гирееве на даче господина Дмитриева. Бесспорность этого положения признана и представителем обвинения, который заявил здесь, на суде, что «Жданов ни при чем» и в этом.

Муравьев перевел взгляд на скамью подсудимых:

— Из совокупности свидетельских показаний выясняется знакомство Александрова, поставившего собственную лошадь своему дяде Дмитриеву, с ветеринарным фельдшером Суминым, купившим лошадь по просьбе некоего Петра. Также установлено незнакомство Жданова с Суминым до октября прошлого года, когда Сумин стал ходить к Жданову под видом родственника одного из его подзащитных, и, наконец, знакомство Сумина с этим самым Петром, с которым они даже жили одно время вместе на съемной квартире. Таким образом, цепь всех этих людских отношений легко замыкается помимо присяжного поверенного Жданова. Он совершенно посторонний этому кружку лиц. У него они бывали только как клиенты либо как родственники клиентов. А вот Сумину, человеку уже скомпрометированному в политическом отношении, не оставалось иного спасения после ареста, как объявить пресловутую лошадь партийной…

Над скамьями, которые занимала публика, прокатился негромкий, но вполне выразительный смех. Конвой и приставы немного оживились, однако председательствующий, сурово сдвинув брови и покачав головой, не посчитал необходимым призывать кого-либо к порядку или удалять из зала. Подсудимые же явно получали удовольствие от унизительного положения, в котором пребывал сейчас товарищ прокурора. — Вот почему Сумин, действуя по указке провокатора Александрова и из вполне понятного чувства самосохранения, в первом своем показании, взятом обратно еще на предварительном следствии, ложно оговорил Жданова. И это он сам, уличенный несколькими свидетельницами, признал и на суде…

Далее защитник красиво и убедительно расписал картину нравственных мучений, которые испытал присяжный поверенный Жданов, когда ему предъявлено было обвинение в пособничестве разбою:

— Как вы помните, жена подсудимого, сама истерзанная бедою, разразившеюся над ее мужем, передала суду душевное состояние Жданова в первое время ареста. Он запрещает ей бывать где бы то ни было, велит взять детей из гимназии. «Пусть обвинят в чем угодно, только не в этом», — говорит он ей на одном из свиданий. Быть привлеченным по обвинению в любом политическом, а не в уголовном преступлении кажется ему недосягаемой мечтой. Лишь бы сбросить скорее арестантский халат и стать в привилегированное положение арестованного за политическое преступление!

— Однако дожили, — не удержавшись, прошептал старик, сидящий в зале.

— То ли еще будет, погодите… — вздохнул его сосед.

Тем временем адвокат перевел взгляд на своего подзащитного:

— Присяжного поверенного Жданова привлекают к суду по сто двадцать шестой статье Уголовного уложения, то есть по обвинению в недонесении о содеянном уже преступлении. Однако ни по этой, ни по другой позорной статье он обвинен быть не может. Что свело на скамье подсудимых моего коллегу Жданова и других обвиняемых? Где встретился он с ними или теми другими, главными участниками дела, оставшимися не разысканными и, быть может, единственно виновными? Их свела наша адвокатская профессия. Они встретились в адвокатском кабинете Жданова. Если бы Жданов не был адвокатом, он не сидел бы теперь на этой скамье, замирая от ужаса перед позором того обвинения, которое пыталось связать с его именем раньше введенная в заблуждение следственная власть, а теперь и обвинитель — здесь, на суде.

Какая-то дама, сидевшая в первом ряду, на скамейках для публики, громко всхлипнула. Товарищ прокурора поежился, но промолчал, не прерывая поток адвокатского красноречия:

— Жданов — жертва нашего тяжкого профессионального долга. Нет лучшего барометра экономической и политической жизни страны, ее экономического и политического состояния, нежели кабинет адвоката. Если нормально экономическое положение страны, если спокойно и правильно идет ее развитие и работают ее политические учреждения, — немного дела суду, мало поводов вмешиваться в жизнь населения органам правосудия, призванного принудительно регулировать частные и общественные отношения граждан. Но если вышла из устойчивого равновесия хозяйственная жизнь государства, если идет в нем ломка политических форм, — оживляется деятельность органов правосудия и наполняется ищущими защиты своих интересов приемная адвоката. Длинною вереницею проходят они перед нами — люди самого разнообразного общественного положения, различных нравственных качеств, личных достоинств и недостатков. Здесь и бедный, и богатый, и вкусивший верхушки знаний, и темный неуч, и скорбный главою, и богатый талантами, и действительно преступивший закон, и ни в чем неповинная жертва ошибки власти. Все они несут к нам свое горе и радость, свои предположения и надежды, свои нужды, свои просьбы отстоять их интересы, помочь им и близким. «Как на духу», как на исповеди священнику, они открывают нам самые сокровенные закоулки своей души. А мы призваны законом понимать их нужды и желания и при посредстве закона, нами изучаемого, добиться ограждения их интересов от домогательств, не всегда справедливых и законных, представителей власти, в свою очередь охраняющей интересы целого, интересы государства. И мы обязаны перед законом нашей клятвой [9] До 1917 г. каждый юрист, вступая в корпорацию присяжных поверенных, давал соответствующую присягу, или «Клятвенное обещание». никогда никому не выдавать тайн людей, к нам как к адвокатам приходящих…