Никита Филатов - Адвокат революции

— Черт знает что творится в нашем государстве! — в сердцах отставил чашку Брянчанинов.

— Сейчас что еще, господа… — подполковник Климович невесело усмехнулся. — Пустяки! А вот оглядываясь назад, на прожитое тяжелое лихолетье, как-то даже не верится, откуда брались силы вынести все то, что выпало на нашу долю в эти ужасные «революционные» годы. Это был какой-то сплошной кошмар, что-то необычайно жестокое и, казалось, непреодолимое в своем роковом стихийном движении.

Собеседникам не пришло даже в голову перебивать Евгения Константиновича, и он продолжил:

— Тяжело идти человеку на верную гибель. Но когда знаешь, что, может быть, будешь сегодня жив, а может быть, и нет… когда вокруг тебя валятся друзья и сослуживцы от предательских пуль и бомб «товарищей», когда из-за каждого угла, дерева, окошка, из ночной тьмы на тебя глядит, осклабившись, безобразный призрак смерти… Глядит и сегодня, и завтра, и так годами изо дня в день, — то, право, и названия подыскать этому ужасу, этому постоянному умиранию нет возможности. Говорят, что люди, побывавшие раз-другой в бою, осваиваются с опасностью, что и понятно: там знаешь, откуда и какая тебя смерть может ждать. А тут полная случайность, подчас самая невероятная, нелепая, а в результате — увечья и смерть.

— Да уж, отыскали себе врага «товарищи» революционеры, — поддержал подполковника хозяин кабинета. — Этот враг — городовой, «фараон», как они выражаются. Да! Да, городовой, вчерашний еще деревенский парень, мирно шедший за сохой, потом бравый солдат, потом за восемнадцать рублей с полтиной в месяц днем и ночью не знавший покоя, и под дождем, и на морозе оберегавший нас от воров и разбойников и разве что изредка бравший рублевую взятку. Мне приятель мой, барон Николай Егорович Врангель, рассказывал после декабрьских событий, что во дворе его дома жил околоточный. Самого околоточного на квартире толпа не нашла, только жену. Ее и убили, да, кстати, и двух ее ребятишек. Меньшего, грудного — ударом каблука в темя…

— Не приведи Господь, чтобы все это опять повторилось в России! — не в силах сдержать себя, потомственный дворянин Брянчанинов выскочил из-за стола, едва не опрокинув чашку с чаем, а затем трижды истово перекрестился на образ, висящий напротив окна в кабинете.

Вслед за ним, встав из кресел, поторопились осенить себя крестным знамением председатель суда и Климович.

— А вот для этого, собственно, мы и делаем свое дело, — пояснил подполковник. — Каждый по-своему, каждый на своем месте. С божьей помощью да по своему разуменью. И не ради чинов, не ради награды…

— Сообщу доверительно, и только вам, Анатолий Александрович, — генерал понизил голос так, будто кто-то из посторонних способен был слышать их разговор. — Вопрос с господином Ждановым будет решен так, как следует, — то есть в любом случае дело закончится обвинительным приговором. В случае же его оправдания этим составом суда начальник Охранного отделения нынче же подаст соответствующее секретное представление генерал-губернатору. После этого прокурор немедленно опротестует перед Главным военным судом оправдание Жданова, и генерал-губернатор вернет дело к нам на вторичное рассмотрение. А уж тут мы с Евгением Константиновичем подберем таких новых судей, чтобы сомневаться в них не было ни малейшего основания…

* * *

Вопреки ожиданиям и прогнозам широкой общественности, семнадцатого октября того же года на повторном процессе дворянин Владимир Жданов, состоявший до ареста присяжным поверенным при Московской судебной палате, был приговорен к лишению всех прав состояния и к каторжным работам на четыре года.

Срок для российского каторжанина минимальный, но все-таки — срок настоящего заключения, поэтому Щеголев, самый близкий приятель Владимира Анатольевича со времен ссылки в Вологду, смог добиться с ним встречи еще до того, как осужденного «подняли» на этап.

— Здравствуй, Владимир!

— Здравствуй, Павел…

Мужчины трижды, по православному обычаю, расцеловались — и старший надзиратель, который привел Жданова в специальную камеру, предназначенную для подобного рода свиданий, даже не попытался им в этом препятствовать.

— Спасибо, любезный, — поблагодарил его Щеголев.

Вместо ответа сотрудник тюремного ведомства молча кивнул, запер дверь и остался стоять перед ней, не выпуская из поля зрения арестанта и посетителя. Надзиратель был очень рослым, громоздким, физически сильным мужчиной в мундире, с медалями за усердие и с полицейским свистком на шнурке. Не вызывало сомнений, что в случае крайней необходимости он вполне мог бы справиться с любым из обитателей тюрьмы даже при помощи одной только связки тяжелых ключей, постоянно звеневших при всяком его шевелении.

— Прекрасно выглядишь, Павел, — не слишком ловко начал разговор Владимир Анатольевич.

Впрочем, его приятель действительно смотрелся в высшей степени солидно — демисезонное пальто от модного московского портного, трость с серебряным набалдашником, лакированные штиблеты, слегка забрызганные грязью с улицы.

— Да и ты молодцом! Право слово, я даже и не ожидал, — заторопился ответить Щеголев. — Я-то уж, грешным делом, подумал, что тебя…

Владимир Анатольевич усмехнулся, заметив, что слова свои Щеголев произносит тем неестественно бодрым тоном, каким принято разговаривать со смертельно больными людьми или с близкими родственниками покойного:

— Подумал, наверное, что обрили уже мне половину головы по каторжанскому обычаю? Нет, брат Павел, пока еще не обрили. И кандалы мне пока тоже не полагаются. — Арестант посмотрел на свои запястья, свободные от оков, и зачем-то добавил: — Потом их наденут, всему свое время…

На самом деле содержание в кандалах ему вряд ли грозило. Приговором суда это не было предусмотрено, и отправлять бывшего присяжного поверенного в особую «кандальную» тюрьму никто не собирался.

Вообще же, по сообщениям очевидцев, кандалы могли быть как ручными, так и ножными. Однако в любом случае время пребывания в них, составлявшее обычно треть всего срока осуждения и нередко превышавшее пять лет, превращалось в тяжелое испытание для физического и психического здоровья. Ножные кандалы весили примерно полпуда, ручные же были устроены таким образом, что закованный человек не мог развести руки больше чем на тридцать сантиметров. Понятно, что в кандалах даже самые простейшие бытовые отправления усложнялись невероятно… В бане кандалы тоже не снимались — рукава и штанины продергивались в зазоры между телом и железом, а чтобы металл не терся по телу и не рвал одежду, под кованые манжеты вставлялись специальные кожаные прокладки.

Длительное ношение кандалов приводило, как правило, к истончению костей на запястьях и лодыжках и к атрофии мышц. Кроме того вырабатывалась специфическая походка, которая делала узнаваемым бывшего кандальника через много лет после снятия оков, так что опытные полицейские легко распознавали таких граждан в толпе. Цепи на кандалах непременно состояли из крупных звеньев, чтобы заключенный не мог повеситься на ней. Чтобы цепь не волочилась по полу, ее обычно подвязывали к поясному ремню, но если заключенный имел наклонности к самоубийству, ремешки для подвязывания ему не выдавались, и цепь приходилось носить в руках.