Никита Филатов - Адвокат революции

— Но тебе, право слово, Владимир, не должно быть до всего этого ни малейшего дела! — безошибочно угадал состояние Жданова старый приятель. — На подземные работы при добывании руд могут быть отправлены лишь каторжные первого разряда, то есть осужденные без срока или на срок свыше двенадцати лет. А у тебя разряд третий, самый что ни на есть незначительный! С твоим разрядом вообще через какое-то время могут разрешение дать, чтоб ты жил не в остроге, а на поселении, и чтобы деньги мог получать от родных… — Для приличия покосившись на надзирателя и немного понизив голос, Щеголев добавил: — К тому же, тебя наши там встретят, товарищи. Все будет хорошо! Они предупреждены.

— Гхм-хм! — не выдержал тюремщик. — Я буду вынужден…

— Всё-всё, любезный, всё! — выставил перед собой ладони посетитель. — Прости великодушно…

Количество «политических» заключенных в Александровском централе в разные годы составляло от двух с половиной сотен до семисот человек. Между ними и уголовниками постоянно возникали конфликты, верх в которых, как правило, одерживали вторые. Но после поражения революции в тюрьму поступило много бывших солдат и матросов, осужденных по политическим статьям, так что в последние год или два положение изменилось.

В распоряжении редактора «Былого» оказался весьма любопытный документ — доклад начальника Иркутского жандармского управления губернатору, сделанный в июне девятьсот пятого года: «…Начальник гарнизона с. Александровского сообщил мне, что политические арестанты, содержащиеся в одиночных камерах Александровской центральной каторжной тюрьмы, с утра до вечера гуляют все вместе во дворе тюрьмы или в коридорах своих помещений, и камеры запираются уже поздно ночью. Вечерами, часов до 11–12, собравшись около окон, выходящих на улицу, хором поют революционные песни, которые привлекают слушателей частных лиц и нижних чинов».

А до этого времени, говорят, отбывать «политическим» каторгу в Александровском централе было еще вольготнее. Они могли отлучаться из тюрьмы даже в Иркутск, да и для уголовников был смягченный режим — хотя по их спинам порой погуливали розги и практиковался карцер. Тюремное начальство делало все возможное, чтобы организовать работы, в которых арестанты были бы заинтересованы. Возник целый ряд мастерских, прибыль с которых шла на улучшение положения заключенных, а третья часть заработка копилась, записывалась на счет и выдавалась по отбытии наказания. В санитарном и гигиеническом отношении Александровский централ представлял собой образцовое учреждение; пища и одежда арестантов были таковы, что им завидовали даже крестьяне из окрестных сел. Открылась школа, проводились популярные лекции, существовал даже театр с оркестром, которым дирижировал сам начальник тюрьмы.

Однако примерно лет пять назад в Александровскую пересыльную тюрьму был доставлен двадцатилетний Феликс Дзержинский, осужденный на ссылку в Восточную Сибирь. Как раз на это время пришлось объявленное администрацией распоряжение о лишении политических ссыльных ряда льгот — таких как покупка продуктов, позднее закрытие камер, свобода чтения книг и собраний… Несколько десятков ссыльных во главе с Дзержинским собрали сходку, на которой администрации был предъявлен ультиматум об отмене ограничений. Тюремное начальство ответило отказом. Тогда на новой сходке было принято решение о восстании в пересыльной тюрьме. Стражников и надзирателей разоружили и выкинули за забор, ворота забаррикадировали и подняли над ними красный флаг с надписью «Свобода»… К тюрьме были немедленно стянуты воинские подразделения из ближайших сел, но применить оружие ее начальник не решился. Переговоры между сторонами к успеху не привели, однако приехавший на другое утро вице-губернатор, наделенный чрезвычайными полномочиями, принял все требования восставших, пообещав никого не подвергать репрессиям.

Слово свое вице-губернатор, конечно, сдержал. Однако после этих событий правительство решило покончить с либерализмом и основательно «закрутило гайки», так что и политические, и уголовные заключенные еще долго вспоминали товарища Дзержинского недобрым словом: ужесточение режима в пересыльной тюрьме не могло не сказаться и на условиях содержания каторжан соседнего Александровского централа…

Из-за двери послышался нарастающий металлический перезвон — именно таким образом, монотонно потряхивая связкой ключей, тюремщики предупреждали друг друга о том, что по коридору ведут арестанта.

— Наших много теперь здесь, — напомнил зачем-то редактор журнала «Былое».

— Я знаю, — кивнул Жданов.

Снаружи, из коридора, два раза, уверенно и почти по-хозяйски, постучали в дверь камеры.

— Свидание окончено, — отреагировал на это старший надзиратель. — Извольте попрощаться!

— Чем могу я тебе помочь? — заторопился посетитель с воли. — Что мне сделать, Владимир?

— Попроси передать мне бумаги. Побольше бумаги и письменных принадлежностей… — как обычно, для самого важного времени не хватило, поэтому Жданов попробовал сосредоточиться: — Да, еще сообщи моей Наденьке, что вещей теплых больше не надо. Пусть лучше сахара пришлет два фунта… и какого-нибудь чаю… ну, не знаю я…

— Книги нужны? Журналы?

— Нет-нет, глупости — лишний груз! — отмахнулся арестант от предложения. — Сам представь, что же мне, библиотеку с собой от Москвы до Сибири таскать по вагонам?

— Право слово, конечно же, я не подумал…

— Хотя постой-ка, Павел! Знаешь, что? — спохватился вдруг бывший присяжный поверенный. — Если разрешит начальство, передайте мне Свод уголовных законов Российской империи. Наденька сразу найдет этот том, он стоит у меня в кабинете, на полке, напротив стола…

— Свидание окончено! — напомнил надзиратель, уже не пытаясь скрывать нетерпения.

— Да-да, любезнейший…

— Ко мне тут многие обращаются, и соседи по камере тоже. Просят жалобу на приговор написать или прошения разного рода составить по уголовным делам, — пояснил свою просьбу Владимир Анатольевич. — Я, конечно же, помогаю по мере возможности. Я же все-таки был адвокатом.

Мужчины опять, но теперь уже на прощание, обнялись и расцеловались.

— Знаешь, мне предлагали уехать… бежать из страны после первого оправдания, — прошептал прямо в ухо приятелю Жданов. — Предупреждали ведь, как все для меня обернется. А я, дурак такой, никого не послушался…