Никита Филатов - Адвокат революции

— Положиться действительно не на кого, — вздохнул полковник, докуривая последнюю папиросу до края бумажного мундштука. — Разве что на латышские части. Представьте себе, среди латышей до сих пор не замечается ни массового дезертирства, ни самосудов над офицерами!

— И это притом, что на выборах Учредительного собрания у них за большевиков проголосовало почти сто процентов, — не удержался от замечания Владимир Анатольевич.

Но полковник российского Генерального штаба вновь заговорил о своем, наболевшем:

— Ленин и Троцкий — вот кто подлинные могильщики нашей государственности! Я прочитал где-то наимудрейшую мысль о том, что германские деньги и кокаин — это лопата и заступ, с помощью которых большевики роют могилу, чтобы столкнуть в нее израненное, но еще живое тело многострадальной России. Думайте как вам будет угодно, однако эти господа с деньгами кайзера возникли из политического ничтожества не когда-нибудь, а именно после февральской трагедии! Как и у великого Цезаря, у государя императора Николая Александровича оказался свой Брут — в лице вскормленного им и вознесенного до высших военных должностей крестьянского сына, генерала от инфантерии Михаила Алексеева, склонившего его величество к отречению от престола. Да разве один только он виноват? Многие генералы постарались: и республиканец Корнилов, который малой крови убоялся, вместо того чтобы Россию спасти, и совершенно запутавшийся Брусилов, и великий князь Кирилл Владимирович со своим алым бантиком на шинели…

Ни возразить, ни согласиться Владимир Анатольевич не успел — громко лязгнул замок опираемой двери, и на пороге подвала возник часовой:

— Гражданин Жданов!

— Я здесь, — проглотив подкатившийся к горлу комок, отозвался арестант.

— На выход. С вещами.

— Прощайте, друг мой. — полковник Генерального штаба по-отечески перекрестил Владимира Анатольевича, после чего раскинул руки в стороны: — Давайте обнимемся, мы же русские люди! Будьте мужественны. Не доставляйте им удовольствия перед смертью…

— Я постараюсь, — пообещал Жданов.

— Эй, служивый! — окликнул часового полковник, остающийся в одиночестве. — А меня-то когда поведете?

— Торопишься? — с равнодушной издевкой ответил солдат.

— А чего ждать-то? Все равно вон и курево уже кончилось…

— Успеешь.

Часовой запер дверь, спрятал ключ и штыком показал Владимиру Анатольевичу, чтобы тот поднимался вверх по лестнице.

На этот раз Владимир Анатольевич проснулся далеко не в лучшей форме — с несвежей головой и привкусом какой-то ржавой проволоки во рту. А ведь вчера они, казалось бы, не так уж долго и просидели с Павлом Щеголевым, старинным приятелем по вологодской ссылке…

Если быть до конца откровенным, в квартире Ждановых прошлым вечером гостей не ждали. Сам Владимир Анатольевич едва закончил править текст сегодняшнего выступления на процессе; его жена занималась детьми, которых подрастало уже четверо, а крестьянская девушка Пелагея, проживавшая в их семье на правах, как теперь говорили, «домашней работницы», готовила ужин.

Жарким летом восемнадцатого года простым обывателям новой советской столицы [12] По распоряжению Совнаркома 12 марта 1918 года столица Советской России была перенесена из Петрограда в Москву. , конечно же, было чего опасаться. Разгул революционной стихии мог запросто и в любой момент обернуться для них вороненым стволом револьвера, нацеленным между глаз, или проломленным черепом, или внезапными самочинными обысками. Поэтому на звонки и на стук в дверь теперь москвичи отзывались не всякому и не сразу. Однако, услышав за дверью знакомый голос, Владимир Анатольевич тут же отодвинул засов и повернул ключ в замке:

— Павел! Здравствуй, какими судьбами? Проходи, проходи давай.

— Да вот как-то так получилось… — улыбнулся Павел Елисеевич Щеголев, переступая порог. Выглядел он лет на десять моложе хозяина, был полноват и давно уже начал носить очки, придававшие ему некоторое сходство с писателем Грибоедовым. — Не прогоните?

— Ну о чем же ты говоришь, как не стыдно!

— Надежда Николаевна, голубушка, простите, что без предупреждения. — Гость поцеловал руку супруге хозяина, появившейся в этот момент в прихожей, после чего протянул Ждановой довольно большой, упакованный в газеты сверток: — Это все к столу… осторожнее, бога ради!

— Право, Павел, не стоило, — покачала головой Надежда Николаевна, принимая подарок. — Ох, тяжелый какой…

— Осторожнее только, прошу вас! — напомнил Щеголев. — Там хороший чай от Елисеева, крупа, сахара полголовы, леденцы для детей — настоящий «Ландрин»…

— Откуда ж такое роскошество? — принимая от гостя увесистый сверток, поинтересовалась Надежда Николаевна. — Право слово, не стоило…

Разумеется, вслух супруга хозяина ничего больше не произнесла. Но во взгляде ее, мимолетом скользнувшем по мужу, Владимир Анатольевич безошибочно прочитал: «Вот, милый мой, полюбуйся — умеют же люди устраиваться».

В ответ на этот невысказанный, но несомненный упрек Жданов смог только виновато пожать плечами. С его собственным пайком все еще было как-то неопределенно, про гонорары за участие в процессах речь пока что вообще не шла. В сущности Владимир Анатольевич толком даже не представлял себе, каким образом при их нынешнем положении, в полуголодной и полувоенной Москве, его жена вообще ухитрялась вести хозяйство так, чтобы обеспечивать детей и мужа хотя бы самым необходимым. Кажется, время от времени она вместе с домашней работницей Пелагеей носила на рынок и продавала какие-то книги и вещи…

Слава богу — и благодаря грозной охранной бумаге за подписью самого председателя Совнаркома товарища Ульянова (Ленина), — семейство бывшего царского каторжанина пока не уплотнили, хотя пару раз какие-то шумные, грязно одетые типы уже заявлялись к ним в квартиру подселяться.

Вода в Москве была, с дровами тоже как-то все решилось. Одним словом, первую зиму после октябрьского переворота Ждановы пережили, а значит, и самое тяжкое время осталось теперь позади. Во всяком случае Владимиру Анатольевичу отчаянно хотелось в это верить…

— Там бутылочка еще! К ней особое уважение проявите, прошу вас, голубушка…

— С чем бутылочка-то?

— С категорическим нарушением сухого закона! — торжественно и громко провозгласил Павел Щеголев, не обращая никакого внимания на дверь за спиной, которая все еще оставалось наполовину открытой.