Далия Трускиновская - Персидский джид

Деревнин ахнул – и ведь верно…

Проведав, что жена поддалась соблазну, боярин мог провести свой розыск, сопоставить сроки и понять, что мальчик, к которому он так привязался, ему не родной. А когда гордый и самолюбивый человек выясняет про себя такие новости, можно ждать всякой дури. Смерть ребенка могла стать местью его блудливой матери, а потом, дав бедной женке вволю помучиться, Роман Иванович и ее порешил.

– Как твоей милости угодно, – сказал подьячий, вставая.

Боярин же дернулся, словно желая что-то выкрикнуть, да вдруг обмяк. Сев на табурет, как будто ноги более не держали, он так сгорбился, как не всякому нищему у Спасских ворот удалось бы. И голову на сложенные руки положил, словно в надежде заснуть, чтобы более не просыпаться.

– Не торопись, – удержал подьячего Башмаков. – Тут еще вопросы есть. Роман Иванович, как ты проведал, что жена твоя тебе неверна?

– Добрые люди сказали, – отвечал боярин, но не сразу.

– Кто те люди? Точно ли правду сказали? Ведь сам знаешь, Роман Иванович, это дела теремные, со стороны мало ли что покажется.

– Не со стороны, Дементий Минич. Свои же, домашние…

Деревнина осенило.

– Дементий Минич, так он же, Троекуров-то, одним камнем двух зайцев зашиб, похоже!

– Как так? – Башмаков повернулся к подьячему.

– Знать это доподлинно могли бабы и девки, что при боярыне и ее сыночке состояли. А их, когда дитя исчезло, всех по его челобитной велено было взять за приставы и в острог поместить, а потом пытать, пока правды не скажут. Сдается, та добрая душа, что на боярыню донесла, уже мертва, а коли так – то и концы в воду!

– Это ты складно придумал, – сказал дьяк. – И Роману Ивановичу то на руку… Коли бы он и младенца, и боярыню порешил, свалить все на покойную клеветницу – чего ж лучше? Да только это не было бы правдой. Роман Иванович! Точно ли ты убил дитя? Про боярыню и приказчика не спрашиваю – про дитя отвечай!

Стенька боялся вздохнуть – ведь сейчас Башмаков может пустить в ход плоды его, Стенькиных, изысканий!

– Точно – я убил. Удавил и в сад бросил.

– Сперва дня четыре его где-то в холодном месте продержав? Для чего, Роман Иванович? Лучше способа не сыскал?

– Не ведаю. Попустил Господь, затмение нашло…

– Точно ли ты убил?

– Точно – я.

Деревнин уставился на Башмакова в ожидании – чего прикажет? Брать ли почтенного пожилого боярина за приставы сразу? Или оставить, пока государь, вникнув, не решит его судьбу?

– Роман Иванович, а помнишь ли ты, чего твой род с Обнорскими не поделил? – вдруг спросил Башмаков.

– Как не помнить – покойный дед с ними из-за деревни и заливных лугов судился. А потом из-за места на государевом пиру полаялись. И батюшка мой покойный еще при поляках со старым князем воевал – старый-то Обнорский посылал людей наш дом поджечь.

– А твои что же?

– Тогда старшего княжьего брата убили, тело из воды подняли, врали, будто наша работа, а правды и сам не ведаю. На что тебе, Дементий Минич? – тускло спросил боярин.

– Да вот виновника твоей беды ищу. Три смерти в доме, боярин, – не может быть, чтобы один человек был во всех виновен.

Тут бы Троекурову и поднять голову, и явить во взгляде надежду – однако ж нет, и не шелохнулся.

– Я тебя понимаю, боярин, – продолжал Башмаков. – Коли ты в убийстве жены своей и приказчика признался, стало быть, понимаешь – согрешил. И хочешь за свой грех воздаяние получить. Более того – ты чужой грех тем покрыть собрался! А этого делать не надобно. Господь правду любит, а не гордыню…

– Будет тебе проповедовать, – прервал его боярин. – Мои грехи, я и ответчик.

– Да ты не за то отвечать собрался. Главного-то греха ты и не ведаешь. Сейчас я тебе все расскажу так, как если бы сам при том был. А Гаврила Михайлович не даст соврать, да и Степу я не напрасно привел. Слушай же, боярин. Дочки твои давно на выданье – старшей уж девятнадцать, поди?

Ответа не было.

– Или же двадцать. И, видать, когда-то ты сгоряча бухнул, что не замуж их отдашь, а в обитель. Или же они сами до того додумались. А девкам не того надобно…

– Мои детища, хочу – замуж отдам, хочу – заставлю постриг принять, – буркнул Троекуров.

– Так я и думал. И высмотрел твою старшую, а может, и младшую в храме Божьем такой человек, что от него бы держаться подальше. Однако боярышня не устояла. Я полагаю, они не только меж собой ночью в саду говорили, но и кое-что иное промеж них было. Бабы-то, что за боярышнями ходят, их жалеют, а тот человек, сдается, и венчаться обещал.

– Врешь ты, дьяк, я их строго держу.

– Погоди перечить, дослушай до конца. Человек же тот – молодой княжич Обнорский…

Троекуров выпрямился. Ярость исказила хмурое лицо.

– Кто, Обнорский? Мою дочь?

– Да, Роман Иванович. Но ему не девка была нужна, а ход в твоем погребе, про который он узнал от твоего беглого холопа Якушки. Тот Якушка ему поклонился твоим персидским джидом с бирюзой и попал в ватагу, которую княжич, бежав из дальней обители, сколотил для налетов и грабежей. А чтобы на девке не жениться, он ей, статочно, сказал: у тебя-де приданого нет, твой батюшка-самодур все младшему сыночку отдаст, а будет приданое – повенчаемся. И задумалась боярышня, и пришло ей на ум дурное… Затуманилась головка, и совершила она грех, а сестрица ей, чай, помогала.

– Ты на мою дочь напраслины не взводи! – потребовал Троекуров.

– Я твою дочь не виню – от беды своей она грех совершила! – возвысил голос Башмаков. – Решила, глупая, что сама себя выдать замуж должна, коли родной батюшка своим долгом пренебрегает! Могла она и с хорошим человеком стакнуться – тогда бы он на ней увозом женился. Но попался ей Обнорский, и добром это не кончилось. Слушай далее! Обнорский пропал из Москвы. Как я понимаю, поехал в Казань и там устроил побег из подземной тюрьмы для своих плененных приспешников. Дочка твоя забеспокоилась – ни слуху ни духу. Ну, думает, бросил меня мой желанный… Как быть-то? Тут ее бес под руку и подпихнул. Велела ближним женщинам, мамкам-нянькам, так устроить, чтобы ночью в опочивальню братца попасть. Далее – знаешь сам…

– Не верю…

– Поверишь! Когда Обнорский со своими налетчиками опять на Москве показался, то на уме у него был ход из твоего погреба. И он узнал, что у тебя, боярин, дитя пропало. Он молодец бойкий, догадался, что стряслось, забеспокоился и тайно к тебе на двор пробрался.

– Не мог он ко мне тайно пробраться!

– Степа! Поведай-ка про красавца-инока, как бишь его…

– Феодосий, – сразу сказал Стенька и заговорил складно, поощряемый кивками Башмакова.

Он рассказал, как пробрался с Мироном на боярский двор (Деревнин тут же предложил послать за Мироном), рассказал про инока, который скрылся неведомо куда, оставив у крыльца пустой мешок. Потом, когда речь дошла до места, где утром нашли тело ребенка, он остановился и поглядел на Деревнина несколько испуганно.