Далия Трускиновская - Персидский джид

Стенька был не то что на седьмом, а на семьдесят седьмом небе от счастья.

Мало того что сам дьяк в государевом имени взял его с собой на такое дело, так еще звал уважительно и не лаялся из-за досадных мелочей, как Деревнин. Затем – Башмаков приставил его к государственному преступнику, и Стенька доблестно охранял связанного Соболева, пока по приказу дьяка не сдал его стрельцам, а те не отвели в подземелье.

Еще – Башмаков велел побожиться, что никому не будет рассказано про разоренную мастерскую. Стенька до такой степени ощутил свою причастность к делам государственным, что у него даже дыхание пресеклось, сразу побожиться не смог.

И даже более того – отпустив конюхов, Башмаков повел его, земского ярыжку, в Приказ тайных дел, усадил на лавку и еще раз подробно расспросил о розыске по делу похищенного и убиенного младенца. Вопросы задавал толковые, и когда Стенька вдругорядь обвинил в убийстве младенца его старших сестер, на худой конец – их ближних женщин, он на Стеньку руками не замахал и смердяком полоумным не обозвал.

– А о побеге боярыни что скажешь, Степа?

– Батюшка Дементий Минич, по моему глупому рассуждению, незачем ей было бежать. А надобно было к мужу подольститься, чтобы еще детишек родить. И была бы она умна – уговорила бы его дочек замуж выдать хоть за простых московских дворян, лишь бы с рук их сбыть.

– Хорошо. Ступай и приведи сюда Деревнина. Пусть принесет с собой все столбцы, с которыми возился, и Разбойного приказа, и по троекуровскому делу.

Тут-то Стенькино счастье и дало осечку, Когда он, сияя, заявился в Земский приказ, то столько ругани сразу услышал – очумел от неожиданности, так и стоял под этим словесным потоком, по-дурацки улыбаясь. Насилу вставил свои два слова: Башмаков-де зовет. После чего на него навьючили короб со столбцами – было их немного, короб получился легкий, но очень уж неприятно было Стеньке после своего кратковременного торжества плестись по Спасской улице за Деревниным, горбясь под лубяным коробом.

– Здрав будь, Гаврила Михайлович, – приветствовал Башмаков. – Достало ли у тебя ума записать все то, что рассказала тебе жена Хотетовского про воспитанницу свою, Агафью?

– Записал, как запомнил, Дементий Минич, и что девка Лукерья про боярыню рассказала – тоже записал.

– Взял с собой?

– Как не взять! Знал же, по которому делу зовешь.

– По двум делам, которые меж собой связаны. Первое – убиение младенца и побег боярыни. Второе… Второе – шалости налетчиков Обнорского. Через тот ход, Гаврила Михайлович, по которому твой ярыжка лазил, и впрямь можно добраться до некого места, а точнее не скажу – то связано с государем, и болтать не след. Так что давай начнем…

Деревнин очень выразительно поглядел на стоявшего рядом Стеньку. Всем своим видом подьячий без слов произнес: а не выставить ли нам сего моего олуха в тычки? Государственные дела – не для его слуха!

– Постой тут, Степа. К тебе, может статься, вопросы будут, – велел Башмаков. – А ты, Гаврила Михайлович, садись да приступай.

Деревнин достал из короба свернутые свитком, как положено, столбцы и стал их разворачивать перед дьяком, но положил на стол необычным способом – не написанным вверх, а оборотной стороной. На месте склейки поставов, из которых состоял столбец, были росчерки и иные пометы.

– Вот, изволь видеть, твоя милость, столбцы. Да не простые. Я сперва стребовал с Разбойного приказа все по делу о ватаге Юрашки Белого, там ничего путного не сыскал. Сделал даже выписки, но там все вроде было гладко. Тогда я выпросил у них сказки свидетелей по челобитным на ватагу Настасьи-гудошницы и сами челобитные, стал сличать. Нюхом чуял – и вот оно! Погляди-ка, Дементий Минич, на стыки…

Башмаков, уже догадываясь о правде, взял столбец и стал проверять все стыки с оборотной стороны.

– Я сам не так давно был подьячим со справой и своей росписью сзади стыки метил, чтоб не было обмана и воровства. Я знаю, как поставы разнимать и заново склеивать, чтобы никто того не заподозрил. И вот, глянь, Дементий Минич, и тут, и тут, и тут было разнято, подлинная сказка вынута, а иное вставлено. И что там раньше было, в чем та Настасья виновна, одному Богу ведомо. Чтобы правду узнать, надобно тех свидетелей заново искать и опрашивать. А многие – купцы, дома не сидят, поедут за товаром – и пропадут на полгода.

– Чьим росчерком скреплено? – Башмаков вгляделся. – Со… Соболев?

– Нет, Соковнин-второй.

– Так, еще один…

– Я много чего любопытного сыскал, сверяя челобитные со сказками. Иные люди, о ком в челобитных говорено, либо вовсе не допрошены, либо их сказки мыши погрызли, есть у нас в приказах такая беда…

– Славно! – воскликнул Башмаков. – Это все добро я увезу в Коломенское, там мои подьячие будут дальше разбираться. А мы с тобой доведем до конца розыск на троекуровском дворе. Степа, беги к Троекурову, скажи – мы сейчас будем, да останься сторожить у ворот – не ровен час, боярин прочь пойдет. Коли так – ступай за ним неприметно. Но, сдается, не успеет…

Стенька сорвался и понесся прочь из приказа – только дверь хлопнула.

– Лихой молодец, – сказал, усмехнувшись, Башмаков. – Жаль будет, коли так в ярыжках и состарится.

– Этот не состарится, я его раньше пришибу, – пообещал Деревнин. – Сегодня полдня где-то пропадал. Не иначе, бабу где-то завалить вздумал – ишь, рожу-то ему ободрали…

– Он при мне был. И Христа ради, ни о чем его не спрашивай, врать не заставляй, – строго сказал дьяк в государевом имени.

Деревнин только рот разинул…

– Давай те столбцы, где розыск по троекуровскому делу. Мне нужны твои записи бесед с Хотетовской и с девкой.

– Вот, и вот, и вот…

Когда они чинно подошли к троекуровским воротам – подьячему спешить невместно, дьяку тем более, – Стенька околачивался поблизости.

– Ему сказано, что ваши милости будут, – доложил ярыжка. – Никуда не уходил, статочно, ждет.

– Идем же, Гаврила Михайлович, и ничему не дивись, – сказал Башмаков. – И ты с нами, Степа. Без тебя не управимся.

Боярин Троекуров вышел к ним в горницу, где не осталось ничего лишнего – стол, да голые лавки, да пустой поставец. Одна только печь, нарядная, в пестрых изразцах, свидетельствовала о прежней роскоши.

– Челом, Роман Иванович, – сказал, поклонившись, Башмаков. – Сдается, розыск по твоему делу мы сегодня завершим.

Троекуров ничего не ответил. Коли судить по осунувшемуся лицу, по воспаленным глазам, по нечесаной бороде – ночь не спал. Может, пил, может, так сидел, бессонницей маялся.

– Начнем с лаза в погребе. Открылось, что под Кремлем есть мастерская, где воровские деньги чеканят. И через тот твой лаз туда при желании попасть можно.