Далия Трускиновская - Персидский джид

Их впустили, и Стенька чуть ли не от калитки стал требовать к себе всех, кто был в отобранной от боярина Троекурова сказке, полученной от Деревнина.

Вышел к нему Юрий Троекуров. Выслушал все, пожал плечами – ему-то что, он в этом деле совершенно невинен. В палаты боярский племянник не пустил – в отсутствие хозяина, да в таких отвратительных обстоятельствах, всякий чужой – неприятен и нежелателен. Но в саду была беседка, где развлекались летом троекуровские дочки, Татьяна и Катерина. Туда и отвели Стеньку с Никоном, туда и стали поочередно звать всех, кто в недобрый час взял в руки лопату для углубления погреба.

Стенька восседал на лавке, опоясывавшей беседку изнутри, задавал вопросы, делал пометки на листе, пристроенном на колено, а между делом поглядывал по сторонам. Меж точеных столбиков, подпиравших кровлю, он видел дивные картины – где яблоню в полном цвету, где – вишню, а чуть подальше и повыше – окна терема и перила гульбища. По гульбищу время от времени проходила девка или комнатная женщина. Стенька слыхивал, что обе незамужние боярышни, Татьяна Романовна и Катерина Романовна, хороши собой и содержатся в строгости, даже в храм Божий их редко отпускают, молятся же в домашней церкви. Когда выходят, пряча личико под шелковой фатой, тут же на них все глядят – да что углядишь, коли кругом мамки и няньки, кто подойдет поближе – тому готовы глаза выцарапать. Тоскливо, должно быть, живется девкам в отеческом доме, вряд ли боярин Троекуров посылает, как это в хороших домах заведено, сани или колымагу – звать в гости подружек-боярышень. А теперь – так и вовсе тяжко.

Два часа спустя определились приметы Якушки: лет тридцати пяти, росту среднего, лицом сухощав и рябоват, нос имеет длинный, глаза серые, волосы русые, кучерявые, на лбу рябины особенно заметны, и потому он прикрывает их волосами, а борода хилая, расти не желает. По таким приметам можно было коли не половину, так четверть московского мужского пола хватать и в Земский приказ тащить, и Стенька потребовал иных признаков – шрамов, бородавок, недостающих частей тела, особенностей повадки. Кроме того, он усадил всех – и Михея, и Максимку, и доброго дворника Онисия, и Ивашку, и Никишку – вспоминать, какие были у того Якушки по прозванию Девуля знакомцы, с кем бы он встречался в ближайшем кружале, да не сказывал ли о родне.

Мужчины, посовещавшись, выдали тайну – в дворне у Якушки была полюбовница, да ее взяли за приставы, когда пропало боярское дитя, и жива ли – неведомо. Записав имя и прозвание, Стенька опять стал тормошить и пугать троекуровскую дворню. Светешников стоял рядом, мрачный и грозный, готовый по Стенькиному знаку хватать и тащить.

Наконец Стенька догадался спросить, что выкрал зловредный Якушка перед тем, как сбежать. Знал это Ивашка Михайлов, он был при том, как боярин самолично шарил в шкатулах и поставцах. Пропала большая запона, что к шапке спереди цепляют, финифтяная, с превеликим четвероугольным изумрудом и с четырьмя червчатыми яхонтами, пропали длинные серьги покойной боярыни, с алмазами и лазоревыми яхонтами, унес вор оклад с образа Богородицы, золотой, усыпанный каменьями в гнездах и жемчугом, унес также дорогие парные пистоли немецкой работы и персидский джид, которым боярин в юности тешился…

– Что унес? – переспросил Стенька.

– Персидский джид, – повторил Ивашка. – С бирюзой. Боярин для сынка берег… Думал, сам выучит метать…

Стенька, даже посреди столь важного розыска, то и дело поглядывал на гульбище. Окна в теремах высокие, чтобы выглянуть, на лавку становиться надобно, на гульбище в летний день боярышни сидят с мамками, дядьками, сенными девушками, рукодельничают, поют, слушают сказки бабы-бахарки.

И дождался Стенька – боярышня вышла, одна, без фаты. Ее сразу можно было признать по богатому наряду – сорочки на груди не видно под ожерельями, хотя летник смирного цвета – грешно наряжаться, едва похоронив маленького братца. Белил и румян остроглазый Стенька тоже не приметил. И вышло совсем неловко – когда девушка наклонилась, их взгляды встретились. Как Стенька пытался разглядеть, кто бродит по высокому гульбищу, так боярышне было любопытно, что делается в беседке.

Стенька расправил плечи, приосанился – пусть видит, какие молодцы служат в Земском приказе. И, продолжая расспрашивать Ивашку, исподтишка поглядывал – не ушла ли?

Ему было хорошо видно лицо боярышни – вот повернулась боком, с кем-то незримым заговорила, вот нахмурилась, вот убрала унизанные перстнями пальцы с перил гульбища, подняла руки, чтобы поправить головную повязку.

Ивашка меж тем толковал про иную пропажу – красивую оловянную кружку с крышечкой. И бедная Стенькина голова уже плохо справлялась с делом – он одновременно следил за гульбищем, слушал и записывал приметы кружки, а также сочинял вопросы касательно персидского джида.

Когда он спросил наконец о величине этого оружия и узнал, что в джид входили три джерида, когда уяснил смысл и этого бусурманского слова, на гульбище уже стояли обе боярышни. Та, что чуть выше ростом, очевидно, была старшая – Татьяна Романовна. Та, что пониже, слушавшая ее с покорным видом, с опущенным взором, – младшая, Катерина Романовна. За спиной Катерины Романовны Стенька высмотрел толстую бабу в темной однорядке – возможно, мамку.

Некая мысль зародилась в голове – о боярышнях, но ее тут же стала гнать прочь иная – о персидском джиде.

– С боярышнями нечто важное связано, только вспомнить надобно! – тормошила первая мысль.

– Про джид уже недавно было слыхано, вспоминай, Степан Иванович! – требовала вторая мысль.

А голова-то у человека всего одна!

Первая мысль вынуждена была отступить – Стенька вспомнил-таки, кто ему толковал про джериды с бирюзовыми черенками!

О своем нелепом богомольном походе он никому не рассказывал. Во-первых, чувствовал себя обманутым, а кому охота в собственном позоре признаваться? Во-вторых, сам не понимал причин и возможных последствий этого обмана. Заманили к какому-то деду помирающему, заставили всю ночь в подклете просидеть, ожидая неведомо чего, а что плели про детские забавки, потерянные неким крошечным княжичем? Не такие уж и забавки – ими, коли метко кинуть, человека убить можно…

Судя по тому, что люди, зазвавшие его к себе на двор, гнались за ним до самой Москвы-реки, это были весьма нехорошие люди. Стенька случайно прознал такое, за что они решили его убить. А что это могло бы быть? Только то, что его обманули, не того старца подсунули?

Окончательно измучив троекуровскую дворню вопросами о Якушке и покраже, Стенька взялся вплотную за подземный ход. Тут уж все отперлись – не лазили, вот как Бог свят, не лазили! Стенька не поверил, а как выпытать правду – не ведал. Лазил ли Якушка – никто сказать не смог. Тогда Стенька пригрозил плетями и дыбой. Он был грозен и кричал, как кричали при нем старые подьячие на дураков-свидетелей. Наконец ему выдали того, кто в ход все же забирался. Это был парнишка Максимка. Тут Стенька, тоже по примеру старых подьячих, сменил гнев на милость. Оказалось, Максимка залез неглубоко – испугался и тут же на попятный. Про свое приключение он рассказал доброму дворнику Онисию, а тот запретил болтать языком – мало ли что.