Далия Трускиновская - Персидский джид

– Нет, иное.

– Да говори ты толком!

– Визжало что-то под землей, возилось, словно беси воевали, – туманно отвечал Данила.

– Тьфу, я-то думал! – разочарованно воскликнул дед. – Не беси это, а барсуки.

– Какие еще барсуки?

– Такие, что под Кремлем норы роют. Зверь невелик, морда забавная, увалень. Они, бывает, ночью наружу выходят, я их видал. Шуба темная, едва и углядишь.

– Что ж они тут, посреди города, поселились? – спросил ошарашенный Данила.

– А чего ж им тут не жить? Они норы роют, им под Кремлем привольно. Едят мелкую живность, а у нас тут мышей – сам знаешь, особливо у Житного двора. Так коты поверху охотятся, а барсучишки – те под землей. Одно плохо – на зиму спать ложатся, как медведи.

– И выходят наружу? – переспросил Данила.

– Выходят, у них уж места есть. Они умные, в кустах прячутся.

– А человек может барсучьей норой проползти?

– Вряд ли. Хотя вылезть в барсучью дыру может, коли рыхлую землю разгребет. Да ты что, в охотники собрался? Не дури, барсучий мех не в цене, грубый. Откуда там, под землей, хорошему быть?

– Не может быть, чтобы барсуки такой шум подняли…

– Они еще почище шумят – когда у них гон. Это тебе еще повезло… Погоди-ка, дитятко! Где это ты барсуков слушал?

Данила смутился.

– Ты куда лазил?

Ответить было нечего. Врать Данила не любил, а правду сказать – дед за сердце возьмется, плохо ему станет. А дед Акишев уж старенький, его беречь следует.

– Откуда ты такой чумазый приплелся, да еще и барсуки там орали? – продолжал допытываться дед.

– Я не своей волей, – пробормотал, краснея до ушей, Данила. – Это Башмаков велел…

– Башмаков тебе велел под землю лазить? Ох, Данила! Выбрось из головы эту дурь. И я был молод, и мне знать хотелось, что там. Да только ничего там нет, одни норы, иная белокаменная, иная кирпичом выложена. А иная, запомни это, на соплях держится. Вот рухнет тебе на дурную голову! И без покаяния на тот свет пойдешь! Кто тебя отмаливать будет? Один ты!

Дед разворчался, вспомнил некстати, что Данила давно не причащался, а какое давно – на Страстную неделю все исповедались и причастились, и он тоже. Сам-то дед постоянно в церковь ходит, и коли его поблизости нет, уж известно, где искать – в храме Рождества Иоанна Предтечи, что в Боровицких воротах. От конюшен близко, служат там необременительно, не по пять часов отстаивать, деда Акишева в храме знают и уважают. Оттуда он и просфорки приносит, велит утром натощак есть и святой водицей запивать.

Дед проповедовал, а Данила благоразумно помалкивал. Так и вышло, что дед забыл, с чего началось, и погнал Данилу в его каморку – спать. Это было самое разумное, парень улегся, думал – закроет глаза и обретет блаженство, ан нет!

Настасья не шла из ума, из памяти!

Все было не так…

Он позволил ей потащить себя в подземелье не только потому, что дьяк в государевом имени Башмаков велел выпытать у нее правду о княжиче Обнорском. Во-первых, он не мог отступить – она бы сочла его трусом! Во-вторых, он знал, что там они будут наедине…

Или наоборот? Главное – остаться с ней наедине, хоть под землей, в сырых и холодных норах! А ее мнение об его отваге или же трусости – второстепенно?

Данила не знал. Все же он оставался шляхтичем, он все еще ощущал свою принадлежность к русской шляхте Орши, он помнил латынь и уроки сабельного боя, он мог худо-бедно объясниться по-польски. То есть не уронить своей чести перед шальной девкой – это было наиважнейшее. Допустим, чести не уронил, хотя и струхнул изрядно от барсучьих воплей…

Они столько времени провели там наедине! И – ничего… Даже того волнения, с которым она говорила ему зимней ночью о невозможности быть вместе, не было. Она просто взяла его с собой, как взяла бы Филатку или Лучку, чтобы деловито обшарить подземелье. А для чего – так и не проболталась.

Что-то изменилось в Настасье… и в ее отношении к Даниле…

Он и не желал себе признаваться, и чувствовал – был миг, когда Настасья ему принадлежала душой и почти что телом, был – да упущен безвозвратно! А почему – лишь Господу ведомо.

Данила долго перебирал все ее словечки, взгляды, заново прошел теми подземными улицами и переулочками. Ничего не понял…

Наконец он все же заснул.

Разбудил его Богдан Желвак.

Вредный Богдашка принес ковшик воды и брызнул в сонную рожу.

– Не храпи, татарам продадим!

Данила сел и замотал башкой, стряхивая воду.

– Жрать охота, сил нет, – сказал он хрипло. – Чего-нибудь найдется?

– Найдется, поди. Вставай. Правду ли дед говорил, что ты в подземелье лазил барсуков ловить?

– Правду.

– А куму куда девал?

– Барсукам скормил.

Не обращая более внимания на ошарашенного ответом Желвака, Данила встал и побрел на двор по известной нужде. Далась ему кума!

Потом дед приставил всех к делу – пусть лошадей на конюшнях сейчас немного, а обиходить всех надобно. Богдаш объяснил ему, что Данилу бы лучше спрятать, – хотя Башмаков и побывал в Разбойном приказе, однако после этого Евтихеев со товарищи горячей любовью к Даниле не воспылали, и пока это дело не утрясется, лучше бы на глаза Разбойному приказу не попадаться…

Дед очень обрадовался и сказал, что есть у него для Данилы занятие – на весь день, и человек, заглянувший на конюшни, его нипочем не увидит.

– Сам думал полечить Павлина, но пусть Данила приучается! – решил он.

У гнедого аргамака Павлина воспалились глаза. Уж что ему попало под веко, можно было только гадать. Может, пыль, может, сенная труха, а может, укусила какая-нибудь мелкая тварь. У него текли по морде слезы из-под сомкнутых припухших век, ресницы склеил гной, а если приподнять веки, то видно – глаза кровью налились. Поэтому дед отправил правнука Алешку за самой студеной водой, Даниле же выдал ковш коричневого настоя и несколько полос чистого холста. После чего Данилу и аргамака заперли в темном сарае и даже задвинули снаружи засов.

Теперь следовало чуть ли не впотьмах то промывать больные лошадиные глаза настоем, то накладывать на них мокрые холщовые полосы в четыре сложения и поливать их холодной водой. Занятие это было скучное, с аргамаком не поговоришь, и Данила снова принялся перебирать все разговоры с беспутной и зловредной кумой.

Получалось так, что она воистину затосковала о покойном Юрашке, и никто иной ей не надобен. Более года не тосковала – и нате, опомнилась! Черт ли этих баб разберет! Верно Тимофей говорит: бабьего вранья и на свинье не объедешь.

Данила возился с аргамаком в точном соответствии с указаниями деда, и умный конь осторожно брал его губами то за полу зипуна, то за рукав, подергивал, тыкался в ладонь. В иное время Данила бы побеседовал с Павлином, лошади любят негромкую беседу, но сейчас все мысли занимала треклятая кума. Как будто на ней свет клином сошелся! Были же и поцелуи, было и желание, спаявшее их на миг! Она-то забыла, а он все никак забыть не может…