Далия Трускиновская - Кровавый жемчуг

Понемногу у них и в головах прояснело!

– Бочата! – первым воскликнул отец Кондрат.

Стенька же стал шарить вокруг себя руками. Он точно помнил, что они вдвоем с батюшкой поочередно сволокли оба бочонка к телеге, а Кузьма им светил. Теперь же обнаружился один, наполовину пустой, а второй подевался непонятно куда.

– Обронили! – Стенька от такой неприятности протрезвел окончательно.

– Какие тебе бочата? Чего обронили? Горе ты мое! – напустилась на мужа Наталья. – Я ноченьку не спала, Бога за тебя, за аспида, молила! Явился! Хорош! На тебя глянуть – родимчик приключится!

И впрямь, от густого ставленого меда Стенькина красота немало пострадала. Волосы на голове слиплись гнусным образом, их еще полоскать и полоскать, вся рожа – в темноватых потеках, борода с усами – позорное зрелище… Впрочем, отец Кондрат выглядел не лучше, а, пожалуй, еще и похуже – его длинная, едва ли не по пояс бородища, гордость всей семьи, куда больше меда впитала!

– Бочонок пропал! – мало беспокоясь о жене, Стенька сдуру напустился на отца Кондрата. – Ты куда его, батька, поставил? Не мимо телеги ли?

– Да ты же и ставил, а я тебе подавал! – взревел отец Кондрат. – Ты же сам, выблядок, бочата в ногах уставлял!

– Да ты ж их перекатывал!

– Матку свою перекатывай, а я их как раз прямо ставил! – Тут батюшка вдруг вспомнил про третьего соучастника. – Кузьма, сучий сын, куда второй бочонок подевался?!

– А я откуда знаю?! – возмутился звонарь, стоявший рядышком с ведром колодезной воды и ветошкой.

– А ты разве их не ставил?

– Да как я мог их ставить, чем? У меня одна рука-то костылем занята, другая – фонарем! Третьей пока не отрастил!

– Твои, стало быть, грехи! – Отец Кондрат повернулся к Стеньке. – За что я только с тобой связался? Полнехонький бочоночек! Рублей пятьдесят бы за него взяли!

– Как это пятьдесят рублей? – До матушки Ненилы дошло, что пропажа нешуточная. – Так это из-за тебя, подлого, мы пятидесяти рублей лишились?!

– Да ты не с меня спрашивай! Я бочата подавал, он – уставлял! – Стенька ткнул пальцем в батюшку. – Вот он бочонок-то прозевал! А мой-то целенький!

– С чего ты взял, будто это твой бочонок? – Попадья живо сообразила, что в наполовину пустом еще осталось товара рублей на двадцать, а двадцать рублей – деньги немалые, работнику на хозяйских харчах в год пять рублей она платит, стало быть, коли сейчас не отступиться от бочонка, можно будет еще одного принанять!

– Уговорились же – добычу пополам! – отвечал Стенька и в поисках поддержки оглянулся на жену. – Наталья, матушка, ведь поровну же уговаривались!

– Поровну, да не на двоих, а на троих! – встрял Кузьма. – Я-то ведь тоже всю ночь от страха глаз не сомкнул! Клад-то брать – душу погубить!

Ближе к обеду, когда уж соседям надоело, стоя у забора, слушать склоку, и они разбрелись, на поповском дворе пришли к некоторому согласию. Ставленый мед решили разлить пополам, а бочонок отдать за труды Кузьме, бочонок тоже денег стоит. И награда будет соответствовать вкладу каждого в общее дело…

Добившись хоть какой, а справедливости, Стенька с Натальей отправились домой.

Там они обнаружили возмущенную Домну.

Осознав поздно вечером, что муженек пропал, кинувшись затем к отцу Кондрату и оставшись там с перепуганной попадьей, Наталья напрочь забыла о хозяйстве. С утра ей бы полагалось подоить корову и выгнать ее в стадо – она этого не сделала, и буренка некоторое время спустя принялась душераздирающе мычать. Соседки, перекликаясь через заборы, оповестили Домну, что с ее подружкой стряслось неладное.

Домна, бросив все свои дела, прибежала и обнаружила еще одно несчастье – Наталья с вечера поставила квашню, надеясь утром испечь хлебы в огородной печи. Топить же в домах государевым указом не дозволялось во избежание пожара – разве что в доме была роженица. Тесто перестояло и полезло из квашни, вывалилось и на лавку, и на пол. Ужаснувшись, Домнушка схватила нож, отсекла тесто по краям, обернула квашню рогожкой и потащила к себе – спасать то немногое, из чего еще можно было испечь хоть парочку ковриг. Растопив пожарче печь и получив за расход дров нагоняй от мужа, она кинулась доить Натальину корову. Вернувшись, обнаружила, что оставленные без присмотра дети добрались до квашни и младшенький, Алешенька, залез туда обеими ручками…

Ахая и охая, Наталья винилась перед Домной, благодарила за ковриги, обещалась перестирать все Алешенькины рубашечки. Стенька же под шумок сбежал. Пока делили ставленый мед, его рубаха и порты на солнышке высохли, так что ему не было нужды переодеваться.

Он забежал к Кузьме за фонарем, мешками и лопатами. Звонарь не послал его матерно, к чему земский ярыжка внутренне был готов, а лишь поворчал малость, сворачивая мешки и увязывая их вместе с лопатами, чтобы Стеньке удобнее было нести.

В приказе на него первым делом напустился Емельян Колесников:

– Где ты пропадаешь, страдник? Батогов захотелось?! Как тебя не надобно – так ты в ногах путаешься, как грамоту отнести – так тебя не дозовешься! Скажу вот дьяку! Коли тебе государева служба надоела – так и мы в тебе не больно нуждаемся!

– Я по Деревнина делу ходил! Деревнин меня еще с вечера посылал! – отбивался Стенька, ища глазами подьячего.

Но тот, как на грех, отправился в Кремль, в Разбойный приказ, и вернулся, когда Стенька, выслушав много неприятного, был приставлен к делу – получил грамоту, снес ее в Заиконоспасскую обитель, дождался там ответа и принес его Колесникову.

С обителью у приказа были прескверные отношения. Недавно там случился пожар, причем погорели иноки как раз на том, что не подчинились государеву указу, а государь-то знал, что делал, когда тот указ подписывал: жарким летом одна-единственная искра, подхваченная ветром, могла Москву спалить. В итоге у обители отобрали участок земли с тем, чтобы передать Земскому приказу для его нужд. Нужды были великие – Москва росла, приказ ширился, и держать под самой кремлевской стеной избу, где выставлялись на обозрение поднятые ночью и утром мертвые тела, чтобы их опознали родственники и знакомцы, во-первых, осточертело, а во-вторых – место для более важных дел требовалось. Иноки возмущались и затеяли слать государю челобитные. Приказ не уступал. И всякий его посланец бывал в обители принят прескверно, задержан надолго и изруган при этом нещадно. Так и вышло, что Стенька проторчал там по меньшей мере два часа…

Увидев Деревнина, он кинулся к подьячему, как к отцу родному:

– Гаврила Михайлович, защити!

– Он и доподлинно ходил по моему делу, – выгородил ярыжку подьячий.

Стенька смотрел на Деревнина влюбленными глазами. Осанистый, крепкий, не так чтобы слишком сильно для своих лет поседевший подьячий казался ему в этот час чуть ли не святым Петром, как его на образах рисуют. Тем более что вечером им двум предстояло совместное дельце, да какое!