Дарья Дезомбре - Сеть птицелова

– Я рада, что вы убили его, – произнесла тихо Авдотья. – Это, наверное, не по-христиански? – И она подняла на него сухие глаза.

Он пожал плечами:

– Иногда, княжна, мне кажется, что я лишь малую часть своей жизни бываю христианином. А большую, увы, язычником. Не переживайте за свою бессмертную душу. Я уверен, что вы лучше меня. Женщины вообще в большинстве случаев лучше мужчин. – Он поклонился, мельком улыбнувшись. – Что ж, вам пора завтракать в кругу семьи. А мне – продолжать отдавать бессмысленные на постое приказы.

– Доброго дня, майор, – сказала Дуня.

Де Бриак же, сбежав со ступенек беседки, вдруг обернулся, застав ее провожающий взгляд. Дуня попыталась было отвести глаза и тут услышала:

– Я рад, что вы знаете мое имя. Называйте меня им иногда. И не только в минуту смертельной опасности.

И, приподняв в приветственном жесте бикорн, он легким, почти танцующим шагом пошел по дорожке к дому.

– Этьен, – прошептала она, будто ласкала удаляющуюся фигуру. – Этьен.

Ваше сиятельство!

Обращаюсь к Вам более как к родственнику пациента N., чем как к опекуну оного и щедрому попечителю нашей больницы. Как Вы знаете, уже без малого семь лет N. пребывает в стенах нашего заведения. К несчастию, я, как врач, не вижу никаких изменений в том, что склонен обозначить как моральное помешательство. Да ведь только что наша больница может предложить для излечения? Прочный дом с темными клетями и цепями да усердных надзирателей из числа отставных солдат?

Отворять кровь неистовым, прикладывая им пиявиц к вискам, да поить слабительной водою с уксусом смирных. Вот и все лечение!

А между тем впервые за многие столетия у нас появилась надежда на выздоровления несчастных сих! Прежде всего доктор Пинель, заведующий парижской больницей Бисетр, совершил акт гуманности, выхлопотав у Конвента разрешение снять цепи с душевнобольных и предложив им моральную поддержку как необходимую часть лечения. Прусские же коллеги пошли еще далее, изобретя действенные механизмы, как то: вращательная машина и весьма остроумное водолечение. Полагают, и не без оснований, что сии новшества, потрясая все тело больного, ведут к не менее сильному потрясению души, очищая ее для новых, здоровых мыслей. К несчастию, не стоит покамест ждать схожих учереждений в наших столицах.

И так, по зрелому размышлению, я склонен просить Вас перевести по возможности N. в одну из европейских клиник, расположенную в красивой деревне, с садом, огородом и другими местами для труда. В подобных местах излечимые больные (к коим я отношу и N.) отделены от больных безнадежных. И я не оставляю веры в современные методы медицины, кои могут стать для него весьма плодотворны, навсегда избавив от пагубного недуга.

Остаюсь преданный Вам покорный слуга,

Доктор Кибальчич

Весь день они не виделись, но Авдотье было довольно того, что он где-то рядом. Взгляд ее то и дело останавливался на синих мундирах – но уже без привычного раздражения. Суета расквартированного полка, ржание лошадей, запах ружейной смазки, казалось, превратились в гармоничную часть летнего пейзажа. Бессонная ночь и треволнения утра были забыты, и Авдотья радостно согласилась на прогулку в поля на отцовской двуколке. Вскоре оба пересели из экипажа в роспуск деревенского старосты и долго ехали межами, пока не услышали странный звук вроде шарканья и человеческую речь. Лицо князя, последнее время не менявшее озабоченного выражения, посветлело.

– Гляди, – показал он рукой вперед, где сквозь несжатую рожь мелькали блестящие серпы, показались плечи и спины.

Увидев подъезжавшего барина со старостой, крестьяне замолчали, но еще громче, входя в ритм, близкий музыкальному, задрожал в летнем зное сухой хруст: вжих, вжих – ритм серпа, режущего жесткую солому. Вся десятина будто гудела от того хруста, за которым не слышно было ни жужжания насекомых, ни переклика птиц. Его сиятельство вздохнул, и Авдотья правильно поняла этот вздох: идет война и будущее неопределенно. Однако год идет, и как солнце проходит свой круг, так наступает горячее время страды.

Тем временем староста остановил роспуск, и Сергей Алексеевич крикнул растроганно:

– Бог в помощь!

Хруст замер – крестьяне бросили работу и низко поклонились.

– Здравствуй, батюшка Сергей Алексеевич, – раздалось несколько голосов постарше. – И вам здравствовать, Авдотья Сергеевна!

Дуня тоже здоровалась, чувствуя себя одновременно и ослабевшей от внезапно одолевшей ее сентиментальности, и сильной, потому как, пусть никто из жнецов о том и не догадывался, у нее получилось огородить своих людей от убийцы. И теперь княжна, как никогда, ощущала себя доброй хозяйкой и верной защитницей малых сих. Она растроганно оглядела жнецов и жниц – загорелые лица, взмокшие от пота рубахи. Некоторые тяжело дышали, у иных были обвязаны грязными тряпицами пальцы на руках и босых ногах, но все были бодры. Что за глупость говорил вчера под крыльцом ее дома отвратительный Габих? Что они не держат крестьян за людей?

Тем временем князь поинтересовался у старосты, сколько людей на десятине? Не тяжко ли им? Рожь сильна…

– Тяжеленько, – отвечал староста. – Да как же быть, прихватим вечера…

– Так жните, с Богом, – завершил беседу отец, и вновь засверкали по всему полю серпы, горсти ржи замелькали над головами работников.

А княжна вдруг нахмурилась, услышав плач младенца. Обернувшись, она увидела люльку, привязанную к воткнутым в землю палкам. А потом и мать, что не торопясь обтерла краем плата лоб, воткнула в связанный ею сноп серп, подошла и взяла на руки свое дитя. И тут же, присев у стоящего пятка снопов, стала кормить его грудью. Авдотья заметила, что князя тоже привлекла сия мирная картина – проезжая мимо, он проводил жницу с младенцем умиленным взглядом. Но настроение у Дуни отчего-то испортилось: глаз ее тут и там примечал меж жнивья люльки, где на солнцепеке спали крестьянские дети. Она и сама, несмотря на широкополую шляпку и зонтик от солнца, разомлела от жары.