Владимир Калашников - Лига выдающихся декадентов

— Что это вы такое навыдумывали? В голове не укладываается. И что же: никакой надежды? — спросил Вольский. — Тупик?

— Почему же, — усмехнулся Василий Васильевич. — Лет через пятьдесят какой-нибудь вьюнош бледный, бедный, одинокий, словом — Одиноков, мою «листву» встретит и с карандашиком проштудирует. Вдохновлённый, напишет роман-титан: «Бесконечный тупик» или «Тупиковую бесконечность», из иронии раскрасив книжный переплёт имперскими цветами, к тому времени забытыми. Вот и будет он: единственный зрячий на сто миллионов, которым глазки выкололи. С поводырём-то у калек всяко больше надежды выбраться из лабиринта.

Вольский заговорил скороговоркой, лишь бы отделаться от неприятного впечатления:

— Василий Васильевич, вы эту фантазию запишите. Тому, что становится романом, сбыться не суждено. Спасите нас, ради Бога, от этакого ужаса!

— Погодите, как вы сказали?

— Спасите…

— Чуть ранее!

— То, что напечатано, уже не случится.

— А ведь это… В этом есть… Откуда вы взяли?.. Само придумалось? Минутку дайте подумать, — по лику Розанова было заметно, что он перетрясает невероятные склады информации, пролистывает литературу многих столетий, — казалось, вот-вот побегут чёрные строчки текста по бело-розовому лицу. Не в силах выдержать отсвет умственных судорог на лице спутника, Вольский отвернулся к окну и ждал, провожая взглядом виды, в сгущающейся ночи неправдоподобные как декорации. — Так-так. Фонарики-сударики… Над чем Боря давеча работал?

— Я в его литературные штудии не вникал, — оглянувшись на притихшего Бугаева, глухо ответил меньшевик. — Распинался он о сектантах-хлыстах, про их изуверства и бунты в какой-то глуши.

— Вот мы и поняли, зачем « им » нужно давить наших писателей, — торжественно сказал Розанов.

Вид у него был потрясённый.

— Вы поняли, — вкрадчиво сказал Вольский, подталкивая Розанова к необходимым разъяснениям.

— «Тому что записано, быть не суждено». Так, да не так, иначе всё было бы слишком просто и одномерно. Написанное — лишь отчасти защищено от сбывания , но какая-то доля сбывается, хотя в коверканном виде…

Василий Васильевич умолк, только беззвучно шевелил губами, пережёвывая какие-то мысли. Прошла минута.

— Вот! — вскричал Розанов, воздев палец. — Закончил Боря свою повесть — не пойдут хлысты в «революцию». То есть может и пойдут, но не всей массой, а так — поодиночке, скромненько, бочком. Фабула — не сбудется. Напечатанная книга послужит как бы заглушкой от реального воплощения изложенного под обложкой. А брось Боря текст на половине — жди огненных радений в российских городах и весях.

— К этому идёт дело, — подхватил Вольский. — Давно сдружились «люди древлего благочестия» с социалистами. Из своих капиталов подкармливают. Собственноручно брал у них деньги.

— Видите! Видите! — вскричал Розанов. — Касательно людей работает не-сбывание . Достоевский своими «Бесами» отсрочил, ослабил бунт… А вот с неодушевлённой материей — наоборот: помните, Минцлова сохранила листок, куда Боря записал про бомбу чудовищной силы? Это, конечно, всё очень упрощённо. И коли писать книгу, то в полном сознании законов, по которым происходят сбывание и не-сбывание . Мы не можем подтвердить догадки по поводу пресловутых законов путём эксперимента; таковой эксперимент продлится десятилетия и способен привести к плачевным для цивилизации последствиям. У нас в арсенале — одна лишь логика, — ни много ни мало.

— А может — пусть их?!.. — сощурился Вольский. — «Весь мир до основанья, а потом…» Дети ваши перестанут быть незаконными. И развод с Сусловой вам засчитают по факту многолетнего отдельного проживания. А к худому — человек, скотина этакая, попривыкнет. Палку-то наверное перегибаете. Не дойдёт до казней египетских.

— Вы сомневаетесь в жестокосердии своих бывших коллег?

— Нисколько. И всё же: не могут же они…

— Могут!.. — с внезапной яростью оборвал его Розанов. — Могут, да ещё как! А разводы… Исчезнут бастарды, но исчезнет и нерушимость венчания. Этого не будет, и многого не будет, да и вообще ничего не будет, ни славного попика, ни уютной церквушечки, ни могилок отчих. Доброты, жалости и милосердия не будет. Ни-че-го. Торжество Хама!.. Сами же потом и сбежите от язычников за границу!

Боря подал голос:

— Я, будучи декадентом, к которым и вас причисляют, склонен к дерзким теориям. Но ваши построения есть неуклюжие фантазии!

— А мы думали, вы дремлете, — сказал Розанов.

Бугаев обиженно отчеканил:

— Не могу спать при чужих людях.

— Ну, какие же мы вам чужие? — удивился Василий Васильевич. — Из узилища освободили, заботимся о вас. И не мы одни: есть ещё девушка, в вас души не чает.

Бугаев скорчил презрительную мину.

Вольский собрался выдать что-то едкое, но Розанов приказал:

— Всё, спать! Завтра ожидается долгий день. Боря, вы тоже поспите. Да-да, вы не можете спать в присутствии… Но если мы все будем спать… Вы понимаете?

Поэт задумался и коротко кивнул.

Фонарь потушили. Спутники быстро уснули. Когда Боря понял, что остался один, уснул тоже.

Проснувшись, Розанов вспомнил, что римская монета так и осталась под столом в странном и маловероятном положении.

— А всё «колода»!.. — вырвалось у Розанова.

Вольский с удивлением посмотрел на Василия Васильевича, обычно корректного и сдержанного. Меньшевик вращал в пальцах банку младенческой присыпки, найденную среди вещей Минцловой на железнодорожных путях. Пощёлкал языком, видно, примериваясь к разговору, и закинул удочку:

— Ну и мания у Минцловой. «Водобоязнь». Не бешеная ли?

— Как свинья, бегущая от Геннисарета, — задумчиво сказал Розанов. — Возможно, её поведение имеет под собой больше основания, чем абстрактная мания. Сектанты часто находятся в плену страннейших суеверий.

— Ну, вы, Василий Васильевич, и характеристику дали: была «колода», стала «свинья».

Философ перевёл взгляд на Борю:

— А что за «медитации» вам задавала Минцлова?

Бугаев скрестил указательный и средний пальцы, растопырил локти и задышал натужно.

Розанов всполошился:

— Прекратите, Боря, так можно себя до чахотки или потери рассудка довести! Эти упражнения опасны!

— Шутите, Василий Василич, какая чахотка! Здоров, как бык, — Бугаев постучал себя в грудь кулаком. — А о здравости моего мышления судите сами.

Философ нахмурился.

Николай Владиславович потянулся, и правый борт его пиджака явственно облёк некий округлый предмет, довольно крупный.

— Вижу: проступает «она», — промолвил Василий Васильевич, благоговейно простирая руку к выпуклости.

— Бомбочка, — подтвердил меньшевик между делом.