Владимир Калашников - Лига выдающихся декадентов

— Ах, вот как… Мне уж мерещилось Бог весть что.

Розанов совершенно успокоился.

Ждать пришлось недолго.

Вот и Минцлова. Сейчас была возможность рассмотреть её. Исчезли мощные жировые пузыри, что распирали платье с изнанки. Бока Минцловой прямотой линии соперничали с отвесом.

— Анна Рудольфовна, вы как будто похудели? — спросил Бугаев.

Теософка смерила его ненавидящим взглядом. Она была как скифская «баба» того разряда, что воткнуты в степях от Крыма до Китая. Огромная, в два обхвата скала — туловище, сверху — грубо высеченная глыба головы, и на темечке — плотный волосяной клубок, размером с кулак. Высеченная из одного куска, слепленная из целого глиняного холма. Отведя пудовую руку в сторону, она растопырила сосиски пальцев и, выдержав пару ударов сердца, согнула мизинец. По этому жесту личарды бросились всей толпой, обтекая тушу Минцловой.

Бугаев бросился навстречу, взревев:

— Я оскорблю вас действием!

— За Достоевского! За меня!.. — выкрикивал Розанов, нанося удары тростью. Трещали кости, выскакивали суставы, соприкасаясь со свинцовым набалдашником.

Личарды выбывали из строя один за другим, но не снижали напор.

Соратники отступили по узенькой лестнице на уровень ниже, сумев запереть дверь, чтобы получить передышку, пока враги будут её ломать.

Розанов закровогубил в ухо меньшевику:

— Где ваша адская машинка? Самое время… Подорвите Минцлову к чертям!

Вольский запустил руку по локоть во внутренний карман — тайник был очень глубок, но извлёк пустую пятерню и с мукой приложил её к лицу.

— Забыл! В другом пиджаке забыл!

— Ну-ну!.. Не печальтесь. Это самой судьбы знак: эра бомб прошла. Обойдёмся. У нас же ещё есть ваш револьвер. Кстати, а что у вас там?

— Где?

— Вместо бомбы.

Вольский застыдился:

— Бутерброд на английский манер.

— Как это?

— Два плоских хлеба, между которыми зажаты: шматок жареного мяса, пласт сыра, тонкий до прозрачности кусочек сальца, капустный лист и всяческая овощная строганина.

— Увесистый, должно быть.

— Могу поделиться.

— Я с удовольствием.

Запах еды привлёк внимание Бори, до сих пор державшегося особняком. Он вмешался:

— Вы упустили вот ещё какой момент: великий роман вызывает дискуссии «по поводу». И вот эти-то дискуссии могут в большей степени изменять действительность, нежели сам роман.

— Очень глубоко, — произнёс с чувством Розанов. — Мне это и в голову не пришло. Боря, вам это часто говорили, но я повторю: вы, мальчик мой, гений.

Бросая жадные взоры на еду, поэт сказал:

— Мне кажется, ваш сыр покрыт плесенью. Боюсь за вас: отравитесь. Давайте дегустирую?

— Боря, разделите пополам со мной эту скромную трапезу.

— Василь Василич опасается плесневого контагия, — профефекал Боря на ухо Вольскому, отчего тот едва не подавился куском.

С едой было покончено меньше чем в минуту. Наступило время для удовлетворения иных потребностей.

— Всмятку! — проворчал Вольский, разглядывая исковерканный в драке портсигар. Ему удалось кое-что извлечь оттуда. Половина переломленной пахитоски висела на ниточке — жилке кукурузного листа. — Хотите половинку? Как раз посерёдке. Как говорится, преломи хлеб и папиросу с ближним своим.

— Спасибо, но вам нужнее. Позвольте заплаточку наложу! — сказал Розанов. — У меня навык.

Василий Васильевич вырвал из карманного бланк-нота клочок бумаги — уголок страницы, дунул, плюнул, ловко заклеил рану на папиросе.

— Благодарю! Ну вот, спичек всё равно нет… От фонаря не хочу — некрасиво.

— Раздайте клинки! — предложил Бугаев, обратив внимание на футляр в руках Розанова.

Девушка обратилась к мужчинам:

— Я взяла урок фехтования, перед тем как…

— Что же, один только урок? — уточнил у неё Вольский.

— А зачем больше? — делая большие паузы, отвечала запыхавшаяся Мариэтта. — Фехтмистр говорил, я схватываю приёмы на лету.

— Василий Васильевич, ссудите средство защиты и нападения! — торопил поэт.

— Нет, Боря, вам я не доверю холодного оружия. Мариэтта, душечка, возьмите клинок. Второй — Коле.

Поэт вложил в губы тоненькую сигаретку, зажёг, влажно заплюмкал ртом, раскуривая.

— Боря, у вас есть спички?!.. Чего же раньше молчали?

Поэт дёрнул плечом.

Вольский процедил в усы что-то неразборчивое. Розанов сочувственно коснулся его плеча:

— Сдерживайтесь, Николай Владиславович. Боринька не злой. У Бориньки — «характер».

Помолчали. Вдруг меньшевик взмолился:

— Василий Васильевич, давайте бросим эти круги! Груз мешает в драке.

— Ни в коем случае! — вскинулся Розанов. — Товар денег стоит!

Минцлова проломила очередную дверь и, не полагаясь более на личард, двинулась на героев, угрожающе помахивая лорнеткой.

Мариэтта в далёком выпаде выбила кончиком шпаги зрительный прибор из фокуснических пальцев Минцловой. Вещица сверкнула вырвавшейся на свободу птичкой и разбилась о стену.

Тут Анна Рудольфовна сунула руку в горловину своего балахона, рванула с цепочки египетский амулет. Вдела сосиску указательного пальца в венчающее крест кольцо и обломила столбик с перекладинкой.

Не сводя с противницы глаз, меньшевик сообщил:

— Берегитесь, теперь у неё крохотный кастетишко — отравленный, вероятней всего.

— Тут — другое, — ответил Розанов уголком рта. — Ритуал. Кощунство свершилось.

— Проглочу… как кит Иону… — прогудела Минцлова, раздуваясь как жаба.

— А вот мы гарпуном!.. — продребезжал смехом Розанов. — Или в сеть! Боря, отступите нам за спины.

— Никогда не прятался в тылу, — нервно крикнул Бугаев.

— Задавлю… — стонала теософка, и своды пещеры отвечали ей эхом. — Паровым катком проедусь.

Мариэтта пролепетала, от страха прикрыв глаза:

— Не приведи Бог в старости настолько раздаться в боках!..

Из группы личард выпрыгнул человек в оправе без стёкол, замахнулся… Бугаев судорожно вздохнул в рухнул как подкошенный.

— Испищался, цыплёночек! — загрохотала теософка.

Соратники утащили контуженного Борю в нижележащий подвал, закрыв за собой мощный люк.

Наверху крушила и топтала деревянные перегородки Минцлова — кракен, выбросивший своё бронированное тело на берег. Бугаев лежал пластом. Мариэтта в отчаянии всплёскивала над ним руками.

Розанов сел на выступ стены, тяжело вздохнул. Прикрыл глаза, тёр переносицу. В голову лезло сплошное уныние. Свет померкнет. Мир кончится. Раб на аверсе закатившегося под стол дублета будет вести в пыльную темноту лошадь, на которой восседает император. Ну уж нет, мы ещё поживём, потрясём животишками, сварим малиновое вареньице, выхлебаем мильон самоваров чая!

— Зори! — лепетал Боря. — Во всех четырёх сторонах света! Ат о мные зори, лучевые хвори!