Владимир Калашников - Лига выдающихся декадентов

— А знаете, я ведь по вам скучал. Ваша идея называть человеческие органы по номеру недели, в которую появляется соответствующая складка на зародыше, — гениальна! А музыкальный язык!.. Куда там «сольресоли» француза Сюдра! Удивительная скорость отвыкания новичков от русской речи есть только ваша заслуга! Вы нам необходимы! Некоторые из возникающих задач требуют работы вашего ума. До 1917 года ещё остаётся время произвести определённые усовершенствования. Я предлагаю возобновить сотрудничество.

Линцбах достал из кармана футляр, высвободил из фетрового плена серебрянную готовальню и раскрыл в ладонях, выбирая более подходящий для пытки инструмент.

— Что вы молчите? Хотите я вам зубы по очереди продырявлю циркульной иглой? Впрочем, это фантазия. Не буду я тупить о вашу зубную эмаль иглы из карманного набора. В Артели найдётся много добровольцев на вас потренироваться — сие умение будет скоро в почёте. В каждом средней величины городе имеется хотя бы одна чертёжная мастерская, а в ней — пантограф для копирования чертежей. В каждом городе нам готов штаб. А ещё в каждой мастерской — душевая, ведь профессия чертёжника — не самая гигиеническая, помните? А после того, как сработает пентаграмма, окажется самой негигиенической. Существование многих господ станет неуместным… Кровь будем спускать в душевых. Верите ли, Те, кто за мной полагают упаковывать тела в Ватманскую бумагу. А я так скажу — не хватит нам запасов ни Ватманской, ни рольной, ни любой иной бумаги, — Якоб Иоганнович задумался на мгновение: — Вот у меня рубаночек для очинки покоробившихся линеек. Пройтись им, острастки ради, по вашей шкуре, срезать плесневелую хлебниковскую корочку? Или не стоит? Ну, скажите: «Не надо».

Вместо того Хлебников запузырил на губах длинную череду заумных словечек.

Линцбах вздохнул и спрятал готовальню. Нашёл в шкафу какой-то альбом и прилёг на раму пантографа рядом с пленником, обнял отечески за шею.

— Знаете, пока вы отсутствовали, мы в подробностях вычертили прожект новой жизни. Пожалуйста, концентрационный лагерь вроде тех, что англичане устроили для буров, только вместительнее и моровее. Всё предусмотрено, от «холодной» до колючей проволоки на рубежах. — Линцбах зашуршал другим листом. — Типовой городской улей, не хотите ли? Давяще-низкие потолки, проходные комнатёнки, чтобы ни у кого своего угла не было, и худые стены, чтоб боялись лишнее слово сказать да из-за граммофона ссорились. Крохотные лестничные площадки, а сами лестницы — едва разминёшься вдвоём, чтоб соседи остановиться поболтать не смели. Философический язык, конечно, общения не предполагает, ну да мало ли, ещё перемигиваться начнут. И главное — цвета окружающего мира, — тут я опять скажу вам, Хлебников, за ваши труды о влиянии красок на настроение, «спасибо»! — мы всё обратим в тлетворную серость. Места, где люди задерживаются поговорить — парадные, вестибюли и прочая, примут коричневый колер. Урны редко где воткнём, всё в дальних местах, и чтоб мусор бросать не с руки было. А вот моя гордость: бордюры составлять неплотно — вроде и не заметно, а каков результат: всякий дождишко смоет землю с клумбы на тротуар, грязищу разведёт! У меня таких ухудшающих жизнь штучек сотни, сотни! А то, ишь, живут наживно, радуются, беды не знают! Падут, падут в глубочайшую меланхолию: мол, до чего мы Россию довели. А это не они довели, а я, я!..

Хлебников лежал, не меняя выражения лица. Легонько подёргивал затёкшей ногой.

— А знаете, знаете, гениальное, — захлёбываясь, продолжал Якоб Иоганнович, — мы названия лавчонок намертво вмуруем в стены возводимых зданий! Надо людишкам внушить, что если несчастная «бакалея» — навсегда, то уж Те, кто за мной властвовать будут до скончания мира. Ох, сколько ж здесь у меня заготовок… Орлов с башен долой, на шпили насадить мистические звёзды. От храмов избавимся, да поглумливей: в котором конюшню устроим, в котором — склад, а на месте иного вовсе яма с грязной водой появится. Да и старинную Москву подчистим — рубанём вдоль и поперёк проспектами, пусть бредёт человек, а его ветерком-то ледяным, разогнавшимся, щекочет. Красные ворота — в щебень! Пускай распылится память о былой доблести. Брюсову башню — на воздух! Что снести невозможно — испохабим. Это архипросто: заколотить парадные, мозаики штукатуркой замазать. Есть одно панно в Петербурге, на доме Управления церковно-приходских школ, там Христос всякого проходящего благословляет… Когда мимо иду, сатанею. Забыл! Мы запретим домишки черепицей крыть! Вы не представляете, какой облагораживающий эффект придаёт обычная красная черепица. Впрочем, остзейским губерниям черепицу я оставлю — в память о своём детстве. Издадим строжайшие строительные предписания для дачников: откажем в мансарде, втором этаже и погребе, поставим пределы высоты и площади. Этак у них разве сарай получится. Да вы, Хлебников, не думайте, что мы с вами в эти загоны и казармы поселимся! У нас всё будет: особняки, дачи. Главное — вовремя склониться перед Теми, кто за мной.

— Да вы же меня не разумеете, — спохватился Линцбах. — Точно, не разумеете. Значит, всё-таки травма. Я же помню вас таким сострадательным… Вы гляньте чертёжики.

Остзеец поднёс к глазам пленника альбом и стал, полминуты задерживаясь на каждой странице, пролистывать. Из собачьих глаз Хлебникова покатились крупные слёзы. Линцбах выглядел довольным.

Зазвенел электрический звонок, и Линцбах сокрушённо развёл руками:

— Дела призывают!..

Дюжина рослых чертёжников выстроилась каре. Линцбах издевательски поклонился, не без изящества взмахнув перед гостями цилиндром.

— Договор пришли заключать, верно? — спросил улыбчивый хозяин, однако имея в голосе особую нотку. Левой рукой он нетерпеливо поигрывал брелоками с часовой цепочки.

— А вы уже, верно, заключили? — невинно поинтересовался Розанов. — Кровью расписывались? Или как там у них полагается?

— Фу, варварство какое! Зачем же кровью, — вздохнул остзеец. — Те, кто за мной, любят кровь, но на улицах, а не на бумаге.

— Масоном быть нехорошо, — укоризненно сказал Боря. — Ужасно даже!..

— Профаны! — бросил с презрением остзеец. — Вы не умеете работать !..

— Для чего вам всё это нужно? — полюбопытствовал Василий Васильевич. — Жили покойно у себя в Риге…

— Я из Ревеля!.. — огрызнулся Линцбах. — Я создал философический язык. Когда на него переучится Россия, а за ней — весь мир, на планете установится единое царство, без границ и войн. Я спрашиваю: что лучше — всемирный язык или всемирная бойня? — трибунно возгласил Якоб Иоганнович.

— Заговорили лозунгами? Так ведь вы ради своего всемирного языка и устроите бойню, — сказал, презрительно улыбаясь, Розанов. — И почему-то всякий раз начинаете с России. Уж не отговорка ли ваша «всемирность»? Те, кто за вами, Россию хотят заглотить. Ах, оставьте при себе сказочки про общественную пользу. Вы не пользы ради философический язык насаждаете.