Валентин Лавров - Царские сокровища, или Любовь безумная

На столе появилась овощная закуска и графин водки.

Первый тост на немецком языке произнес Соколов:

— За благополучие императора Николая Александровича и за его скорейшее возвращение на русский трон.

Второй тост — уже по-русски — провозгласил Джунковский:

— Чтобы твоя миссия, столь необычная, сколь и опасная, завершилась счастливо!

Соколов в шутливой манере поведал о своей операции на территории врага, о том, что чехи и немцы — прекрасные люди, и очень жаль, что приходится воевать с ними, а надо бы дружить. И рассказал о том, как без малого три версты на передовой двигался никем не останавливаемый.

Джунковский сморщился, с гримасой, словно зубы заболели, сказал:

— Только что нас посетил командир корпуса. Мы среди белого дня объехали большой район — от границы Сто шестьдесят восьмой пехотной дивизии до шоссе. И почти везде служба предоставлена сама себе. Постовые почти везде или отсутствовали, или с приятелями играли в карты. А те, кто находился на посту, были без оружия и одеты как бродяги со Смоленского рынка. В окопах грязь, беспорядок. Анекдот, весьма скверный, случился в девятой роте шестидесятого полка. Когда подкатило наше авто, то нас встретил стрелок, который… мочился на бруствер. Так что тебе, Аполлинарий Николаевич, удивляться не надо, подумаешь, среди ночи тебя никто не окликнул! Застрелить могли только для того, чтобы сапоги стянуть.

— Ну, мой сорок девятый размер никому не подойдет…

— Ничего, листовками мыски набили бы. Кстати, вчера на месте расстрелял агитатора-большевичка. Как думаешь, что он делал?

— Откуда мне знать!

— Разбрасывал листовки, напечатанные большевиками, но под видом немецких! Да вот полюбуйся, где еще такой иезуитский шедевр увидишь! — Джунковский взял со стола большой лист бумаги — в четверть газетной полосы — и протянул Соколову.

Лист был разделен на две колонки. Справа — текст на немецком, слева — на русском. Соколов скользнул взглядом по листовке: «Солдаты великой новой Руси! При помощи революции вы освободились, наконец, от оков угнетавшего вас царизма. Вы таки надеялись достигнуть мира. Но, увы! Из огня вы попали в полымя! Вместо царя вами командует теперь подлая Англия… Вы сбросили с себя угнетавшие вас около столетия тяжелые цепи и оковы русского царизма и нехотя попадаете теперь под такие же английские. Сохраните же завоеванную себе свободу, употребите усилия, чтобы добиться наконец желанного мира, к которому немцы также честно стремятся как и вы» [4] Сохраняются особенности правописания оригинала. . Рассмеялся.

— Нет, писал явно не Лев Толстой. Да и с русским языком у сочинителей неважно.

— Наверное, русский язык изучали без усердия.

— В немецком тексте грамматических ошибок еще больше. До чего докатились… Впрочем, меня сейчас интересует иное. Владимир Федорович, отправь меня скорее в Тобольск!

— Могу дать место в офицерском вагоне до Петрограда. А там, мой друг, добирайся сам.

Соколов встрепенулся:

— Чуть не забыл! Владимир Федорович, поставь свою сургучную печать на мешок, какую на секретной корреспонденции ставишь, да выдай письменное распоряжение: «Мешок с секретной информацией не вскрывать! Виновный подлежит расстрелу на месте без суда и следствия!»

Просьба была удовлетворена в точности. Забавно, но немецкую сургучную печать ломать не стали — для важности. С дневным поездом Соколов отправился в бунтарский Петроград.

Через два дня Соколов входил в квартиру Рошковского в Петрограде.

Тот обрадовался приятелю, выделил ему свой кабинет — «для жизни и приятного проведения времени». Но в общем знаменитый доктор был подавлен. Он получил известие, что толпа разгромила его имение под Москвой и утащила все, что можно.

Соколов утешил:

— Радуйся, что пока еще сам жив. Кстати, тебе прислал привет сам Фердинанд Зауэрбрух.

— Ты видел Фердинанда? Невероятно! Ну, как он?

— В почете и уважении. Услыхав твое имя, тут же согласился помочь мне. Ну, что у тебя хорошего?

— Хорошего мало, больше плохого. Угнетает то, как «революционные массы» свински поступают с государем! С какой целью его отправили в Тобольск? Для того чтобы унизить, еще раз оскорбить, приравнять к каторжникам. Кстати, с государем поехала большая группа близких ему людей. Это доктор Боткин, князь Долгоруков, графиня Гендрикова, доктор Деревенко, граф Татищев — более тридцати человек. Государь выражал желание, чтобы и я был среди них — как стоматолог, но мне разрешение, к счастью, не дали.

— Почему «к счастью»?

Рошковский искренне сказал:

— Не приспособлен я для жизни в тюремной обстановке. Я в этой сибирской глухомани просто завял бы — не только душой, но и телом. Я люблю комфорт, красивых женщин, дорогие рестораны, а там — безграмотные конвоиры и толпы любопытных морд из местных. Кстати, у меня появился новый пациент. Ни за что не угадаешь кто — сам Керенский. Завтра приходит на повторный прием. Ну хватит обо мне. Расскажи, граф, о своих мытарствах…

— Это были не мытарства, а приключения, порой опасные, но всегда увлекательные. Куда спрятать этот мешок, чтобы матросы-анархисты, которые любят шмонать чужие дома, не нашли бы это добро?

— Нет ничего проще! — Рошковский подошел к книжному шкафу, вынул толстую книгу, нажал какую-то кнопочку, и шкаф, подобно двери на петле, повернулся. В простенке было большое пустое пространство, заполненное широкими полками. На них стояли столовое серебро, несколько старинных картин, еще что-то. — Давай мешок…

— Он тяжелый, позволь я сам его положу… Ох, наконец-то сегодня можно будет уснуть с легким сердцем и не дрожать, что какие-нибудь добрые люди мешок утащат.

— Пошли обедать в «Вену». Твой однофамилец Соколов кормит как в мирное время — вкусно, хотя и дорого. Но деньги у нас есть.

В «Вене» было как в прежние времена — уютно, покойно, сытно. Соколов съел любимое блюдо — рыбную солянку — и сказал:

— Я ломаю голову: под каким предлогом попасть в Тобольск?

Рошковский возразил:

— Но даже попав туда, добиться свидания с Николаем Александровичем будет очень трудно. Его охраняют свирепые латыши и прочие сознательные бойцы революции.

— Но можно пойти обычным российским путем — сунуть взятку.

— Путь верный, но только не в нашем случае: комендантом назначили некоего Панкратова. Мне Керенский рассказывал, что этот Панкратов — убежденный революционер, эсер, лет тринадцать просидевший в тюрьме. Он человек, видимо, не злой, но очень ограниченный. Такой горы бриллиантов не возьмет и будет цепным псом охранять доверенное ему сокровище — государя.

Вдруг Соколов расцвел: ему пришла в голову счастливая мысль. Веселым голосом он сказал: