Валентин Лавров - Царские сокровища, или Любовь безумная

— У меня предчувствие, что втроем, в такой компании, собрались мы в последний раз.

Горький замахал рукой, опрокинул на скатерть бокал с красным вином:

— Гоните печальные мысли прочь! Надо весело жить…

Соколов спокойно возразил:

— Старая мысль, истертая до пошлости, но очень верная: все рано или поздно кончается. Я понимал ту жизнь, что складывалась столетиями: чинопочитание, уважение молодых к старшим, хорошие манеры — непременный атрибут нормального существования человека в нормальном обществе. Все это кончилось, рухнуло. И уже никогда больше не воскреснет, как не может воскреснуть тот, кого лишили жизни… Прежде надо было беречь и сохранять великую Россию.

Горький пытался что-то возражать, говорить «об обновлении формы, о разбуженном народе» и прочем, но, кажется, он сам уже не верил в то, что говорил.

Разъехались по домам необычно рано, да теперь по ночам порядочные люди не рисковали на улицу носа казать.

До Тюмени поезд дошел по революционным временам необычайно быстро — всего за восемь дней. Отсюда следовало по рекам Тура и Тобол добираться до места назначения.

Над землей нависли свинцовые тучи с редкими просветами. На пристани, чуть покачиваясь на тяжелой холодной волне, перемешанной со снежной кашей, стоял пароход «Русь». Порой налетал пронзительный ветер, который нес колючую снежную крупу, и «Русь» начинала крениться и качаться, что-то внутри парохода жалобно стонало и скрежетало.

Возле сходней толпилась нервная толпа, которая пыталась штурмом взять пароход. Несколько солдат с ружьями, на которых были отомкнуты штыки, отгоняли баб в зипунах и мужиков с громадными мешками за спиной, в полушубках и валенках с галошами.

Словно обезумевшая, толпа перла прямо на штыки. Задние безудержно подталкивали тех, кто стоял впереди. И только после того, как солдаты несколько раз пальнули поверх голов, толпа чуть осадила назад.

Этим воспользовался Соколов. Прижимая мешок с царскими сокровищами к груди, он сумел протиснуться к сходням и строго сказал солдатам:

— Я по мандату Керенского! Где капитан?

Солдаты пропустили Соколова, и он поднялся на борт. На пароходе была гнусная теснота, все проходы были загромождены узлами, мешками, корзинами. На них сидели люди, счастливые тем, что сумели попасть на «Русь». Молодайка, опустившись широким задом на чемодан, грудью кормила младенца, стараясь укрыться от пронзительного ветра толстым вязаным платком. Пьяный старик в треухе играл на балалайке и весело выкрикивал непристойные частушки.

Капитан с помощниками стоял в проходе под крышей. Соколов представился и сказал:

— Мне по службе необходимо отдельное купе! — показал свое командировочное удостоверение, подписанное Керенским, и протянул пятьдесят рублей.

Капитан деньги отстранил:

— За кого вы меня принимаете? — подозвал боцмана, что-то приказал ему.

Тот обратился к Соколову:

— Следуйте за мной! — и удивительно быстро заскользил среди серой массы пассажиров, словно нож масло разрезая толпу. Соколов едва поспевал.

Поднялись на верхнюю, вторую палубу. Боцман остановился у дверей, всунул в замочную скважину короткий ключ, толкнул дверь.

— Все это ваше! — Доверительным тоном, с усмешкой: — В этом купе бывший царь находились. Удобств, извиняйте, в каюте нет. В каюту никого не пускайте, хотя бы стали ломиться. Держите дверь на запоре. Это последний рейс в Тобольск, вот люди и лезут словно очумелые. — Сделал многозначительный жест пальцами, словно мусоля бумажки, робко улыбнулся. — Вы насчет денег что-то говорили?

Соколов протянул ему ассигнацию, и боцман коротко бросил:

— Спасибо! — и заспешил прочь.

Соколов повернул задвижку замка.

Каюта была одноместной, с двумя полками: одна, маленькая, под потолком — для вещей, а другая для лежания. Воздух был сырым и промозглым, пахло кислым человеческим потом и дешевым табаком. Сквозь грязное стекло был виден неприютный берег, покрытый тонким слоем снега.

Из каюты выходить было нельзя — сокровища Соколов не рискнул бы оставить, а с мешком идти в туалет — слишком неудобно, да и каюту толпа заняла бы моментально.

Соколов приказал себе: «Ровно сутки я должен оставаться в каюте, надо терпеть, и я вытерплю». И словно погрузился в дрему, в полусонное состояние.

Вскоре пароход застучал машиной. Зашлепали лопасти, «Русь» двинулась. Берег углом стал отходить назад. Было слышно, как по борту шумит вода. В каюте словно стало теплей. Соколов перекрестился: «Слава Тебе, Господи! Такой путь длинный и трудный проделал и вот уже завтра смогу избавиться от этого окаянного мешка».

Вдруг в дверь осторожно постучали. Через минуту вежливый стук повторился.

Соколов приоткрыл дверь. На пороге стоял невысокого роста человек лет сорока в истрепанном пальто с воротником серого каракуля, с небольшой, клоками подстриженной бороденкой, с узким хрящевидным носом и большим вырезом розовых ноздрей. Сдернул с головы лисий треух, вкрадчивым тоном произнес:

— Простите меня, но я видел, что вас поселили одного. А я везу больную жену, у нее плохо с сердцем, ей на полу в коридоре не выдержать. Там такая толчея! Еще раз извиняюсь, вы не могли бы нас пустить? — Прижал руку к сердцу, и его лицо сморщилось в гримасе. — Клянусь, мы вам мешать не будем…

Соколов подумал: «Кто-то из ссыльнокаторжных. Этот тип с воротником мне неприятен. Больная жена? Да-с…» Произнес:

— Проходите, но лавка для спанья здесь только одна, и она уже занята.

— Ах, мы и на полу удобно разместимся. Извиняйте нашу экспансию, — отвечала женщина лет тридцати. Голос у нее был высоким, переходившим в писклявый, тон самоуверенный. Она была по-бабьи повязана крест-накрест шерстяным платком и одета в древний ватерпруф. То и другое женщина решительным движением сбросила на руки мужа и осталась в гладком платье из грубой домотканой материи мышиного цвета, выгодно оттенявшем ее гибкую фигуру. Куриная голова, подстриженная почти наголо, продолжалась несоразмерно длинной шеей, но черты лица были тонкими, в них было что-то восточное, особенно антрацитные глаза, настороженно и внимательно глядевшие сквозь стекла очков. Лицо ее было бы даже приятным, если бы его не портили опущенный книзу рот и тонкие синеватые губы.

Смело протянула узкую руку Соколову, деловито сказала:

— Позвольте рекомендоваться: Ирина Швыдкая, учительница сельской школы в Телебеевке. А это мой муж — Андрей Петрович Швыдкий, тоже учитель.

— А я зубной врач…

— Прекрасная профессия! Вы вызываете во мне позитивные эмоции. Спасибо, доктор, что проявили альтруизм. В нынешнее эгоцентричное время это раритет. Кругом сплошной эгоизм, каждый думает лишь о своем корыте. — Обратилась к мужу: — Швыдкий, повесь свое пальто и приглашай нашего гостеприимного хозяина к обеду. — Снова к Соколову, строгим тоном: — В силу жизненных перипетий мы временно живем недалеко от Тобольска, в сорока верстах, в небольшой деревеньке Телебеевке. И хотя вдвоем ведем школу, но приходится собственными руками заниматься хозяйством, это экономично. Школа нищая. Крестьяне темны и задавлены эксплуатацией самодержавного строя, не думают о просвещении и гуманизации своих детей. Впрочем, пора обедать. Доктор, желаете перекусить? — Не дожидаясь ответа, полезла в большой кожаный сак, застелила на столике газету и положила на нее вареную курицу, с которой стекал жир. Стала рвать курицу на куски, облизала пальцы. — Эту куру откормили сами, пришлось ее лишить головы. Вас это не шокирует? Вы, простите, никогда кур в хозяйстве не держали?