Ирина Потанина - Труп из Первой столицы

Света поспешно закивала. Не хватало еще, чтобы Микола Гурович решил, что Света пришла по настоянию батьки, чтобы просить помощи. В поселке все действительно было в порядке. Ну, то есть в беспорядке, но правильно и уже хорошо. В какой-то момент батько принял верное решение и отдал половину дома и земли имеющему доступ к пайкам в сельсовете соседу. Условие простое — забирай комнаты и участок, но корми за это мою семью, пока времена не улучшатся. В семье остались бабушка, матуся, маленький братик и одна из взрослых сестричек, которая была больна и в город на работу уехать не смогла. Сам батько ушел работать в интернат. Как сумасшедший ездил он повсюду и собирал окрестных сирот, которых с каждым днем становилось все больше. В голодные обмороки падал, опухал уже даже, но детей пытался спасти. От Светы все это скрывали, чтобы зря не нервировать. А сама она — тоже хороша, ведь даже не приехала ни разу за страшную зиму 1933-го… Поселок Высокий — от Харькова 15 километров, полчаса поездом, три с гаком часа пешком или два с хвостиком, если на попутках, — от города отделялся заставою. Теоретически Света легко могла через нее пройти (ведь документы есть, что не селянка, рвущаяся в город, значит, хоть тебе дежурные на шоссе, хоть проверяющие в поезде обязаны были пропустить). Но были случаи, когда горожан задерживали до выяснения обстоятельств или незаконно разворачивали, потому Света опасалась, что, решившись навестить родных, не успеет вернуться к началу рабочего дня, а за прогулы или опоздания уже можно было схлопотать и суровый выговор, и лишение карточек, и еще что-нибудь похлеще. Про то, как страшно жили той зимой в поселке, она тогда не знала. Топить было нечем, люди спали вповалку, накрывшись всеми вещами, что имелись в домах. Причем, в комнатах с обледенелыми окнами и промозглыми стенами старались не ночевать, предпочитая темные внутренние коридорчики, в которых вроде было несколько теплее. У кого не было продовольственных карточек, те голодали. Из горстей фасоли варили юшку и пытались ею спастись.

Светиной семье выпали еще довольно мягкие условия. Сосед их, как считал батько, оказался порядочным, семью батьки выкормил, никому помереть не дал. А как на Светин взгляд — так просто воспользовался, гад, тяжелым соседским положением. Но кто там Свету слушал…

Внезапно она осознала, что рассказывает все это вслух. Микола Гурович слушал серьезно, кивая и явно одобряя поведение старого друга.

— Но что же это я? — спохватилась Света. — Я тут вовсе не из-за этой истории. Я вам про тетку свою хотела рассказать! Понимаете, она — старый большевик. Имеет связи в правительстве. Когда-то она спасла от голода целую станицу! Как? Передала письмо про бедствия лично товарищу Сталину. И вот я думаю… Раз есть такой надежный и проверенный канал для передачи писем, ведь можно же и еще что-то важное передать?

— Что? — Микола Гурович перебил вопросом, и Света даже не сразу поняла, о чем он говорит.

— Что думает про это тетка? Она еще не знает. Но в добром деле не откажет, я уверена. И дело я придумала уже… Но только я не знаю, не маловат ли, так сказать, масштаб…

Микола Гурович выслушал Светину идею про библиотеку и устало покачал головой.

— Наивное дитя! Во-первых, в этом доме вы подписи лучше не просите — будет хуже. Кто не подпишет, тот обязательно доложит, куда следует. А автографы порядочных людей бумаге вашей только навредят. Тут многие уже исключены, изобличены и бесполезны. Я ощущаю это очень ясно с момента, как Курбаса изгнали с родины и из его собственного театра, не говоря уже обо всем остальном. Как до последней капли крови, мы до последней капли чернил трудились на благо мировой революции, но теперь все опорочено, вывернуто и перечеркнуто… И, кстати, я не вызван на Всесоюзный Съезд и не приглашен на местный, так что вы зря ко мне обращаетесь. Знаете, когда в 32-м вышел тот памятный указ ЦК о реорганизации литературных объединений и прекращении разделения литераторов на обособленные группы, мы восприняли это очень радостно. В том ключе, что, вот, дескать, мудрая партия сумела положить конец нашим междоусобным распрям, будем работать теперь все вместе, одной большой группой советских писателей. Посыпались планы о редколлегиях, куда литературные оппоненты войдут как братья, о новых журналах, что возьмут все лучшее от запрещенных, но и пойдут дальше… А потом выяснилось, что куда подальше пойдем лично мы. Не думайте, я не жалуюсь, просто обрисовываю вам реалии положения. Под чем поставлю подпись, то пойдет в расход, попомните мои слова. — Света почувствовала неприятный холодок под сердцем. Ей хотелось или немедленно забыть все сказанное, или расплакаться и крепко-крепко обнять этого талантливого и явно слишком уставшего для окружающих жизненных перемен человека.

Микола Гурович тем временем продолжал: — Но не во мне дело. Вы с самим товарищем Быковцом-то говорили? Лично я слышал, что он сам себя недавно прилюдно осудил. Покаялся, признался в националистических перегибах, исправился и получил новое место службы. Новую жизнь…

Света таких новостей не знала, но даже если и так, то это ничего не меняло.

— Быть может, товарищ Быковец и зажил новой жизнью, но библиотеку-то это не откроет!

— Ох, Света! Какая библиотека, когда речь идет о человеческой судьбе? Оставьте вы этот вопрос, не морочьте бедному Быковцу голову… — Микола Гурович смотрел на собеседницу с явным сожалением, будто на глупого, ничего не понимающего ребенка. — И вот еще! — добавил он после неловкой паузы. — Передайте привет батьке и никому не пересказывайте наш разговор. Да и лучше не общайтесь на подобные темы в нашем доме. В «Слове» каждое слово мгновенно разлетается на цитаты. Понимаете? — Света завороженно кивнула, а Микола Гурович вышел из тени деревьев, расправил плечи, по-мужицки потянулся и с наигранным весельем громко проговорил: — Я еще немного прогуляюсь, и домой. Хотите, поднимайтесь. Антонина будет вам рада. У нас как раз сейчас в гостях профессор Соколянский и его подопечная Леночка. Она, хоть из незрячих, но работает с профессором как секретарь. Вы знаете, что делает профессор? О! Это великий человек. Он обучает незрячих и слабовидящих людей. Передовые методики его школы позволяют слепым жить и работать наравне с прочими советскими гражданами. — Микола Гурович задрал голову, показав на длинный балкон третьего этажа, поделенный на две части ажурной решеткой. — Та часть, что поменьше, наша, — пояснил он Свете. Увидев на балконе чей-то силуэт, он приветливо замахал рукой. — Это Леночка, о которой я вам говорил. — Потом стукнул себя по руке, сообразив, что его жестикуляцию никто не видит, и громко сказал: — Елена, добрый вечер! Я скоро поднимусь! Заканчивайте чаевничать, и потолкуем.