Ирина Потанина - Труп из Первой столицы

— О! Я вас понимаю. Сам такой же, — галантно подхватил Морской, а мысленно при этом усмехнулся: «И не дурак ведь, а озвучивает мысли… Сразу видно — иностранец».

— Вернемся лучше к теме постамента! — Эльза Юрьевна была не из тех, кого можно было сбить с мысли. Впрочем, ничего сакрального в ее речи больше не наблюдалось. — Наталия Ужвий позировала для одной из фигур у подножия на монументе. Она знает, каким будет памятник. Говорит, он поражает всякое воображение. Фигура Кобзаря в три реальные натуры и множество героев у подножья… Как жаль, что до открытия так долго. Пообещайте, что пришлете нам с Луи карточку с видом этого памятника!

Морской пообещал и осторожно попросил мадам Триоле с Гавриловским ускориться, чтобы догнать уже исчезнувшую в саду часть группы.

— И, между прочим, — на ходу щебетала Эльза Юрьевна, — если бы не мое умение завести разговор и узнать новости, мы до сих пор жили бы в самой мрачной квартире дома! Так что, Гавриловский, вы зря насмешничаете. — Она перевела дыхание и тут же стала пояснять все для Морского: — Изначально нас разместили в доме «Слово» в квартире писателя Хвылевого. Он год уже как застрелился, а до выселения семьи дело дошло только сейчас. Новых ордеров пока не выписали, потому жилище оказалось свободным. Но подумайте сами, как мы могли там остановиться? — Владимир неопределенно пожал плечами, а Эльза Юрьевна продолжила: — Допустить, чтобы Арагоша работал в кабинете с такой черной историей? Ни за что! Талантливый литератор, расстроенный арестом друга, собирает друзей на вечеринку, отлучается на миг, пишет записку со словами «Да здравствует коммунистическая партия!» и «бах!» стреляет себе в висок. Хорошенькая атмосфера… Не для того я вытащила Луи из самоубийственных настроений в самом начале знакомства, чтобы окунать в подобные аллюзии.

Морской даже остановился. Про самоубийство Миколы Хвылевого он, конечно, знал, но газеты уважительно обходили стороной подробности, а расспрашивать о подобных вещах никто не решался. Никто, кроме иностранной писательницы, интересующейся всем вокруг и таинственным образом умеющей расположить людей к откровенному разговору.

— В общем, у меня хватило ума потребовать другую квартиру! — продолжала Эльза Юрьевна, явно считая, что собеседника интересуют не столько подробности смерти Хвылевого, сколько приключения иностранцев, возжелавших остановиться в доме «Слово». — К протесту против гнетущей атмосферы я прибавила, что наша мадам-поэтка с ее больными ногами не сможет подниматься без лифта по такой длинной лестнице, да и бегать вниз за углем каждый раз, когда хочешь нагреть воду, с такой высоты далековато… Нам как бы вняли, пошли навстречу, переселили ниже. Но ровно на один этаж! Прошлые жильцы как раз съехали, получив квартиру в Киеве. И что вы думаете? Соседи рассказали, что выбывший из нашей квартиры писатель — убийца. Нет, я не преувеличиваю! Самый настоящий! — Морской принялся лихорадочно вспоминать, кто из отбывших в Киев писателей мог пользоваться такой дурной славой. Эльза Юрьевна тем временем перешла к подробностям. — Во время смуты гражданской войны он решил покончить жизнь самоубийством, но опасался, что юная жена и маленькая дочь не выживут без его заботы. Поэтому, чтобы спасти любимых от ужасных неприятностей, он… застрелил их. Да-да, убил жену и собственную дочь. После чего попытался застрелиться сам, но… не смог. Поехал в Харьков, сдался с повинной, был осужден, но не арестован, а отправлен в психиатрическую клинику, вылечился, примкнул к ответственной творческой работе. Стал выдающимся писателем и признанным авторитетом. Ныне этот отбывший в Киев душегуб женат на сестре одного из милейших украинских поэтов, и никого этот факт не беспокоит. Он увез супругу с собой в Киев… — Тут Эльза Юрьевна вернулась в реальность. — А вы, Гавриловский, говорите, что мои романы слишком трагичны! И самое парадоксальное, что в чем-то я понимаю этого негодяя и даже поддерживаю его. В романе это выглядело бы ужасно, а в реальности — достаточно логично. Убить, чтобы спасти, — единственный мотив, достойный для убийства. Жизнь куда страшнее всех вымыслов!

— Да разве ж это жизнь? Так, бренное существование тленной плоти! Как я вам, Луи, уже и говорила! — Троица наконец догнала остальную часть группы, и громогласная мадам-поэтка, услышав лишь последнюю фразу мадам Триоле, сочла своим долгом сделать комментарий. До этого она эмоционально беседовала о чем-то с мэтром Арагоном, и тот явно обрадовался, что внимание экспрессивной собеседницы переключилось.

И лишь у Николая с поэтом Полем и догнавшим их водителем автобуса в этот же самый момент шел разговор по теме экскурсии.

— Да не похож я! Гражданин поэт, успокойтесь! — миролюбиво призывал Коля, в то время как поэт настаивал на обратном, а водитель слушал так увлеченно, будто и правда был заинтересован, а не просто готовил отчет для начальства.

— А вы будто видели Маяковского в настоящей жизни? — поднял одну бровь Гавриловский, то ли переводя что-то сказавшего Арагона, то ли интересуясь от себя. Водитель отрицательно замотал головой, а Коля ринулся в бой.

— А то! — хмыкнул он, тут же становясь центром внимания всей группы. — Могу и рассказать, если товарищ экскурсовод не возражает. — Морской не возражал. — В 26 году это было, — начал Коля. — Маяковский давал концерт в нашем оперном театре. Не концерт — концертище. Такая мощь, такие слова, такой размах! Уже в конце, отчитав стихи, он отвечал на записки, лихо расправляясь со всеми несогласными. Вот умел же человек отвечать! Рубанул на ходу, вроде и грубость не сказал, а на обидчике уже живого места не осталось, все обсмеяно. Тут, значится, кто-то из зала как закричит: «Товарищ Маяковский, вы вот все про консолидацию революционных сил литературы кричите, а наши харьковские поэты из заводских рабочих кружков на ваши выступления, как видим, не пришли!» У меня аж дух захватило от негодования. — Коля насупил брови, изображая тогдашнюю свою обиду, и сделался весьма страшен. — Знал ведь гад, что рабочие в зале не сидели, потому что денег на билеты не хватало: профсоюзы тогда еще не особо с бесплатными местами для ударников разобрались, а тратить свои кровные на походы в театр тогда рабочие уже перестали. Это ж не 19 год, когда в театрах выступления шли, решающие судьбы родины. Я тогда хоть и мал был, да это все точно знаю, потому что жених моей покойной сестры был из рабочих. — Коля разошелся не на шутку и понесся рассказывать семейные истории. — Так вот женитьба сорвалась, потому что и он, и все его дружки, как кокаинисты какие-то, впали в зависимость, и весь заработок спускали на билеты в театры и клубы, где вместо балетов в те времена давали выступления докладчиков. Причем, выступали и большевики, и всякая нечисть вроде эсерских представителей или кадетов. И дискуссии там проводились, и слово товарищам из зала давалось. Наш Васька — так жениха сестринского звали — к нам потом приходил и долго подробно все это сестре втолковывал. Помню точно, что товарищ Артем выступал когда-то. Он-то последней каплей для сестры моей и стал. Васька в единственный свой выходной вместо парка или там еще чего романтичного повел невесту в клуб «Металлист» на дебаты товарища Артема и товарища Кина. Бросила она тогда Ваську, не посмотрела ни на то, что билеты стоили немало, ни на то, что клуб этот — самый большой рабочий клуб в мире.