Николай Волынский - Наследство последнего императора. 2-я книга

Потом выгрузили Демидову. Платье спереди у неё было чёрное от крови.

Уже потом, спустя пятнадцать лет, Яковлев узнал: латыши добивали Демидову, когда с изумлением обнаружили, что Демидова не только не убита – даже не ранена. Все пули, ей предназначенные, застряли пуховой подушке, которую Демидова принесла сверху. Анна Стефановна отбивалась от латышей и кричала: «Меня Бог спас! Бог спас меня!»

Но Бог её не спас. Латыши деловито, по-крестьянски основательно, разворотили ей штыками живот. Левой части лица у неё не было – сплошная чёрная лепёшка от удара прикладом.

С трудом двое солдат и рабочий уложили Демидову на пол пролётки.

– Ну, коровища, – сказал солдат, сплёвывая. – Мужику бы такую стать.

– Разговоры! – крикнул Ермаков.

Вороной конь опять всхрапнул и дёрнул в сторону. Труп Николая свалился на землю.

– Держи, оглоеды, держи их! – заорал Ермаков. – Да лошадь держи, дубина стоеросова! – крикнул он рабочему. – Поднимай его величество ещё раз, пусть второй раз попробует, можа, теперь ему понравится…

Раздались два-три смешка, трое взяли труп, но положили не на скамью, а рядом с Демидовой.

Сюда же погрузили Александру. У неё были два пулевых ранения в голову, длинные седые волосы частью растрёпаны, частью слиплись от засохшей крови в космы. На бывшую императрицу бросили тело Труппа с застывшей открытой челюстью, и поверх всех – труп доктора Боткина, большой и тяжёлый.

Дальше перегрузка пошла быстрее. Вторая лошадь оказалась смирной. Она равнодушно дождалась, пока в пролётку свалят тела повара Тихомирова и девушек. С ноги Татьяны свалилась туфля, её поднял один из солдат. Внимательно осмотрел её и, обнаружив, что на второй ноге туфли нет, забросил в кусты. Потом увидел, что у Ольги на обеих ногах ботинки, зашнурованные. Достал из кармана ножик, перерезал шнурки и снял с мёртвой девушки ботинки. Хлопнул ботинками один о другой.

– Опля! – крикнул. – Матрёне подарю – царские же!

Другие тоже стали жадно разглядывать обувь убитых, одежду. Но Ермаков строго крикнул:

– Не задерживай! У Ямы насмотритесь. Пошёл!

Лошади с трудом, увязая в болотистой почве, потащили брички к костру. Трупы шевелились, словно живые, иногда один сползал. Но его вовремя подхватывали и водворяли на место. На высокой кочке тряхнуло первую бричку, она тут же увязла в мочажине, и на этот раз на землю выпала Демидова. Двое солдат, кряхтя и переругиваясь, с усилием опять водрузили её на место.

– Ну, братцы, на такой только землю пахать! – отдуваясь, проворчал один солдат.

– А она сатрапам прислуживала! Фрельна.

– Фрельны царям не прислуживают, – веско сообщил Ермаков.

– Чаво ж тогда оне? За что тогда им цари деньги плотют?

– Оне танцы танцуют! – весело встрял коренастый солдат с белыми следами от споротых погон на плечах гимнастёрки. – Минувет пляшут там, вальцы крутят, польку скачут.

– И что, так всю дорогу? – поинтересовался первый.

– Не, – возразил знаток придворной жизни. – Передохнуть тоже надо. Потанцуют, потом вины заграничные пьют. А заедают птичьим молоком.

– Брешешь ты, Санька, – снисходительно сказал Ермаков. – Какое молоко у курицы или индюшки? Ты видел его, молоко птичье?

– Сам не видел, – охотно ответил Санька. – А вот Гришка Распутин видал и ел то молоко. Гришка рассказывал, а мой свояк в Покровском живёт и слышал ушами своими от самого Гришки. А Гришка-то всё знал, он же с царицей спал и с ейными дочками, как хотел. То молоко птичье из-за моря везут, а продают там купцам только на чистое золото.

– И какое ж оно, птичье? – спросил кучер, направляя бричку между двумя соснами.

– Не такое, как с-под коровы или козы. Оно даже не белое, а коричное, кава называется, горькое. А есть ещё кава сладкая, что твой мёд. От такое птичье.

– Так то кофий, – хмыкнул рабочий в мокрой от пота косоворотке и в грязных штанах с налипшей прошлогодней хвоей. – Не знаешь – не сочиняй. Гришка ему рассказал!..

– А я, – таинственным голосом сообщил коренастый солдат без фуражки, стриженный под ноль. – Саму царицку между ног пощупал.

И замолчал, наслаждаясь вниманием скептиков, не поверивших в Распутина.

– И шо? – наконец, нехотя спросил кучер.

– А! – стриженый махнул рукой. – Баба и баба. Устройство, как у всех, одинаково.

Все замолчали, никто не глядел на коротышку.

– Не всяк день царицку пощупать дают! – добавил он с вызовом, не обнаружив к себе интереса.

– Ты, Файка, ведь в охране служил? – спросил, наконец, рабочий в косоворотке.

– Служил с первого дня, с апреля! – гордо подтвердил коренастый.

– Подлая ты тварь, Файка, – брезгливо произнес рабочий. – Мало тебе, что ты с дружками детей поубивал. И наёмных работников, простых людей в расход пустил. Ты ещё и над покойницей поглумился! Гореть тебе в аду.

– Чё ты такое ругаешь? Не убивал я! А Мишкевичу, тоже из охранников, щупать Сашку можно, а мне нет?

– Покойницу никому не можно!

– То ж царица, сплотаторша! Кровь народную пила с утра до вечера!.. – заскулил Файка.

– Царица она была в Петрограде, – отрезал рабочий. – В городе – арестантка. А здесь покойница. И не царица. А как все. Как любая помёрлая баба. Ты же есть подлец и сукин сын, так мы тебя все запомним.

– Слушай мою команду! – крикнул Ермаков. – Всем на месте – стой!

Брички стали, две лошади по-прежнему беспокоились. Били копытами землю, изгибали шеи вверх и в стороны, встряхивали и звенели уздечками, косили дико распахнутыми, кровавыми глазами на своих зловещих пассажиров…

Пётр Ермаков, военный комиссар Верхне-Исетска, палач, уничтоживший трупы расстрелянных

СОЛДАТЫ доставили трупы к костру и, ухватив мертвецов за руки и ноги, относили на небольшую площадку перед шахтой. По краям площадки когда-то росли четыре вековых сосны, от них остались только высокие гигантские пни. Один был расщеплен до половины ударом молнии.

Убитых выложили в ряд: посередине Николай с Александрой, справа Ольга и Мария, слева – Татьяна и Демидова. По краям Трупп, Харитонов и Боткин. Огромные кровавые пятна на их одежде почернели и высохли, отливая глянцем в свете костра.

– Слышь, Пётр Захарыч, – озабоченно сказал Ермакову пожилой рабочий. – Как ты их спалить собрался? Тут дров надо немерено. Гору!

– Не трусь, Васёк! Мальцы мои вчера гору угля подвезли с углежогни.

Рабочий покачал головой:

– Видел я твою гору. Мало. Не справимся.

– А ты оглядись! – посоветовал Ермаков.

– И что? – удивился Василий.

– Что видишь?

– Ничего не вижу.

– Совсем уж ослеп? А лес?! – крикнул Ермаков. – Лес вокруг себя видишь? Вон берёза и там берёза.

– И что?

– Вот тебе дрова! До морковкина заговенья хватит. Не только Романовых с холуями спалить можно, а всю мировую буржуазию!