Николай Волынский - Наследство последнего императора. 2-я книга

– Так сырые же, – растерянно возразил Василий. – Сырые дрова.

– Никакой из тебя хозяин! – припечатал Ермаков. – А ещё заводской. Сырая берёза, коли в готовый огонь кинуть, горит ещё лучше! Жар даёт, что заводской кόкос! 50

– Ну, поглядим…

– А чтоб ты ещё лучше посмотрел, мой приказ как от военкома: бери Тришкина, Мальцева Володю и… хватит тебе. Топоры, пилу и пошёл пилить берёзу, дрова колоть и сюда. Надо все время держать огонь сильным, как в плавильной печи. Есть у меня ещё кое-что, очень полезное для хорошего огня. В пролётке.

Тем временем поначалу небольшой огонь разгорался всё больше, пламя расширялось, светлело и росло. Солдаты несли из леса хворост и валежник, добавляя в огонь крупные охапки, и скоро костёр заплясал, загудел, взвился, освещая танцующим жёлтым светом площадку и тёмные по-летнему деревья вокруг. Потеплевший ветерок от костра донёсся до комиссара Яковлева, слегка коснулся лица, куда-то разом исчезли комары.

Теперь он узнал местность. Ермаков, оказывается, привёл отряд в урочище Четырёх Братьев – так издавна называли место по четырём старым соснам у площадки около озерца под названием Ганина Яма, мерцающее в свете костра. Тут же две небольшие шахты, на дне которых никогда не тает вода.

Поначалу Яковлев не мог понять, зачем Ермаков привёз убитых именно сюда. В озере топить? Мелковато озеро, взрослому по пояс. И если даже через несколько дней трупы не всплывут, когда их раздуют газы, всё равно, белые обнаружат их очень скоро. Достаточно пойти по следам грузовиков и пролёток, а потом баграми пошарить в воде. Объединённые отряды чехов и белых казаков стремительно приближаются. Через неделю или даже раньше они возьмут Екатеринбург и непременно будут искать пропавших Романовых.

Хоронить в шахте? Тоже глупость: шахта мелкая, надо землёй трупы засыпать. Свежая земля и выдаст. Когда же Ермаков объявил о дровах, Яковлеву всё стало ясно.

Тем временем огонь в костре, куда солдаты и рабочие стали грузить древесный уголь, уже не трещал – он заревел, словно в домне, так что закачались ветки вековых сосен и кедров вокруг. Стало ещё жарче и светлее. Теперь Яковлев не только хорошо слышал, что происходило на поляне перед Ганиной Ямой, но и всё видел.

Из леса шестеро солдат притащили огромное бревно и бросили перед костром – даже земля дрогнула.

– То, что надо, – одобрил Ермаков. – Теперь перекур! Ровно пять минут.

Все дружно уселись на краю площадки, скрутили «козьи ножки». До Яковлева донеся острый запах махорочного дыма.

Ровно через пять минут Ермаков скомандовал:

– Кончай ночевать!

Солдаты дружно затоптали окурки, один – молодой, широкоплечий, белобрысый – ловко отправил щелчком остаток своей самокрутки в лес. Огненная точка описала в воздухе дугу и рассыпалась искрами в сухой траве.

– Куда огонь кидаешь, дурья башка! – гаркнул Ермаков.

– А чего? – нехотя отозвался белобрысый.

– А того! Лес подпалишь, бестолочь!

– А ты не спалишь? Вона какую топку раздул. Да и чей он теперь, лес? Твой?

Лицо Ермакова перекосилось. Он ощерился и вплотную приступил к белобрысому солдату.

– Мой. И твой тоже. Теперь лесу хозяин – весь простой народ. И таких, как ты, порядку учить будем. Не только словами. Прикладами, если станется. Или шомполами. И потому ты у меня сейчас своим языком лес тушить будешь!

Белобрысый хмыкнул, прищурился, словно впервые увидел Ермакова, и протянул с презрительным удивлением:

– Ещё чаво! Слыхали, братцы? Ты кому грозишь, пролетарий? Солдату с фронта? Леса ему жалко! Иди на свой завод, там и сберегай… – он не закончил.

Ермаков вытащил маузер и рукояткой ударил белобрысого в лоб. Кровь моментально залила тому глаза.

Солдаты тихо и недовольно зароптали.

– Дак что ж он… – вытирая ладонью кровь со лба, ошарашено спрашивал, оглядываясь по сторонам, белобрысый. – Меня на фронте офицерьё не смело тронуть… Какой ты большевик!.. Дракон ты, только красный…

Солдаты загомонили громче, кто-то произнес с неодобрением:

– Ты, Захарыч, того… Руку прикладывать на своего же… Не стара армия.

– Так нашего брата не мордовали…

– А как мордовали? – с вызовом поинтересовался Ермаков.

– Да уж пистолем по лбу не били.

– Тоже «товарищ» вылупился, – буркнул белобрысый, продолжая вытирать кровь.

– Так! – грозно заявил Ермаков. – Всем построиться. Равнение!

Старые рефлексы сработали – солдаты мигом выстроились во фронт и замерли, пожирая Ермакова глазами и тем признавая в нём начальство. Смирно застыли в строю и вольнонаёмные из рабочих.

– Значит, так, – веско заговорил Ермаков, медленно прохаживаясь вдоль строя. – Мы все тут – товарищи, и Ванька Седых, – он ткнул пальцем в белобрысого, – тоже брат нам всем по трудящемуся классу, хоть дурак. Но на выполнении задачи, котору поставили нам советская власть и партия большевиков, я для вас – товарищ военный комиссар! А не Захарыч и не Петруха. Здесь у нас не царская и не керенская армия – да! Дисциплина у нас тут – железно-каменная, большевицкая. И ежели кто задумает перечить советскому военному комиссару, башку тому снесу и уложу рядом с Николашкиной. Как понял? Ты! – он ткнул пальцем в грудь белобрысого. – Товарищ Седых?

– Так точно, – угрюмо ответил белобрысый. – Дисциплина.

– Как отвечаешь командиру? – набычился Ермаков и снова взялся за маузер.

– Так точно! – вытянулся Седых. – Сполняем крепку большевицку дисциплину, товарищ главный военный комиссар!

Ермаков кивнул, усмехаясь.

– Совсем другое дело. Молодец. Теперь только так и будем жить.

Он ещё раз прошёлся вдоль строя. И заговорил – неожиданно мягко и доверительно. Сначала вполголоса, но постепенно голос его креп, звенел, и уже ничего не было вокруг – ни леса, ни тьмы, ни костра, ни трупов на земле, ни отвратительного запаха свежей мертвечины, а только один мощный, как у опытного дьякона в церкви, голос Ермакова.

– Я хорошо понимаю, братцы-товарищи: никого наше задание не радует, приятного тут совсем ничего. Да и мне, ежели честно, как и вам… У самого с души воротит, блевать тянет. Но! Слушай меня внимательно! – он поднял указательный палец. – Ежели кто решил, что мы здесь у могильщиков хлеб отбиваем, тот неправильно понимает существо текущего политического момента.

Он немного помолчал – со значением, вглядываясь в лица солдат, и те вытягивались ещё сильнее.

– Нет, товарищи вы мои! – загремел Ермаков. – Не гада Николашку с выводком и холуями досталось нам превратить в пепел. Нам выпала величайшая, почётная честь и обязанность. Здесь, на этом месте, покончить раз и навсегда с целой картиной угнетения и эксплуатации. Насовсем! Ты только сообрази себе, Седых, или ты, Вася, или Мальцев: тысячу лет сидели на шее рабочего и крестьянина Романовы, и все они – германского происхождения, влезли в Россию тихой сапой. А ещё и князья, и дворянская сволочь, генералы, помещики, капиталисты, кулачьё, попы, всегда пьяные… Это ж сколько лет из нас трудовую кровь пили эти вот Романовы, обдирали народ, как липку по осени, выжимали последние соки из трудового элемента. Из меня, из рабочего, и из тебя, Иван Седых, крестьянина, и из твоих дедов и прадедов. Сюда к нам, на Урал и в Сибирь, длинные загребущие лапы царя и его мироедов не сильно дотянулись. Но в России… Вы что – забыли, как царь нагайками своих псов, белых казаков, порол всех подряд крестьян! Или не знали? Не верю, что не знали. А за что пороли? Так только за то, что о справедливости мужик задумался, о честном переделе земли! А помещичья сволота совсем ещё недавно заставляла крестьянских баб грудями выкармливать господских охотничьих щенков! А? Грудями женскими собак кормить, когда и своим-то детям молока нет, жёваным хлебом младенцам рты затыкали. Потому как молоко на собак всё пошло, на господских. Кто жил в России, тот знает!..