Николай Волынский - Наследство последнего императора. 2-я книга

Казалось бы, Николаю повезло в другом: он женился по любви! Однако, как будущий Государь, цесаревич Николай не имел права на собственное семейное счастье. Жестоко, но по-другому нельзя. Жизнь императора, в том числе его личная, принадлежит не ему, а государству, народу. Для монарха брак – не событие личной жизни, а мероприятие чисто политическое, подчинённое высшим интересам государства.

Тогда-то судьба и поставила Николая перед выбором: или империя, или семья. Он выбрал семью.

Выбор оказался роковым и для империи, и для него самого. За это Провидение его жестоко наказало. Гессен-Дармштадтская принцесса Виктория Алиса Елена Луиза Беатриса (великие князья Романовы издевательски называли её «гессенской мухой» 53), которую Николай полюбил в юности, принесла в качестве приданого в его дом непоправимое горе – ген гемофилии. И тем пресекла мужскую линию его рода. По сути, того не желая, медленно убила царствующую династию, а с ней империю. И вдобавок собственную семью – детей, себя и горячо любимого мужа – задолго до выстрелов в ипатьевском особняке.

До последних своих дней император Николай и императрица Александра свято верили, что вся Россия любит их.

Но Россия их не любила, хоть и не вся. И даже ненавидела – часто без веских причин, а на основании грязных слухов, мерзких басен, которые сочиняли и распространяли его ближайшие родственники, министры, крупные полицейские чины, да и просто мерзавцы, вроде великого князя Николая Михайловича, великой княгини Марии Павловны (она же Михень ), графини Витте, генеральши Богданович, депутатов Госдумы патологических лжецов Милюкова и Гучкова или законченного негодяя Сергея Труфанова – расстриженного иеромонаха Илиодора.

В конце концов, Николай II Романов устал от этого громадного государства, от его проблем, бед и напастей. От подлых интриг родственников, от ежедневного предательства, казалось бы, верных соратников и слуг. От войны и постоянной угрозы внутренних смут, от наглости и ненасытности своих иностранных союзников. Устал от собственного народа. Теперь он хотел одного: бросить всё к черту, не заполнять ежедневно бездонную бочку государственных забот. А отдать корону младшему брату и уехать с любимой семьёй подальше от холодного, враждебного Петрограда в милый и тёплый Крым… Жить, ни о чем не думая, в прекрасном Ливадийском дворце, купаться в ласковом море и вести жизнь обычного буржуа, наслаждаясь её доступными и достаточными радостями. Постепенно и безмятежно стареть и умереть с тихой улыбкой в кругу семьи.

И вот, его жизнь, чудесная неповторимостью и оттого особо драгоценная, но, как оказалось, совершенно беззащитная, была за несколько минут прервана тремя-четырьмя кусочками металла, которые со страшной силой вонзились в его такое же уникальное и беззащитное тело и произвели в нём необратимые разрушения.

Всё: жизнь погасла, как гаснет огонёк в опустевшей керосиновой лампе, вспыхнув напоследок. Дух испарился, невозвратимо покинул тело. Да и тела только что не стало, одна куча кровавых кусков, нарубленных мясницкими тесаками и внешне не отличимых от тех, какие можно увидеть в любой мясной лавке.

«И это всё?» – с недоумением подумал бесстрашный и опасный боевик Мячин, сам перестрелявший немало народа и никогда не переживавший по этому поводу. И удивился собственному удивлению: он ещё способен переживать?..

Ермаковская команда вошла в дело быстро и ладно. Несколько минут назад они были солдатами и рабочими, простыми тружениками. И легко превратились в осквернителей трупов. Они равнодушно и по-крестьянски деловито уничтожали семью Романовых, а с ними – самую блистательную, могучую и богатую европейскую династию, превращая её в золу и кучу обгоревших костей.

После Николая к костру притащили Татьяну и Марию и бросили их поперёк громадного бревна. Ещё вчера днём весёлые простодушные девушки радовались подвернувшейся работе, звонко смеялись и помогали мыть полы наёмным уборщицам, среди которых была Новосильцева, таскали мебель. У них отросли после болезни волосы – чуть доставали до шеи; теперь они слиплись кровавыми колтунами. Поношенные платья сестёр были в чёрной крови. На ноге у Марии оставалась одна туфля, а Татьяна была без обеих – одна потерялась по дороге, другую сняли с мёртвой. Зачем? Яковлев вспомнил, что говорила Новосильцева: обувь у девушек и у их матери была сильно заношенная и многократно чиненная. Ну да всё равно – «царская».

Рубщики приготовили инструменты. Над девушками взметнулись вверх топоры и тесаки.

– Стой! – неожиданно приказал Ермаков. – Погодь чуток! Раздеть их всех надо. Без одежды легче рубить и разделывать. Тряпки отдельно спалим.

– Правильно, – одобрил Екимов, и Никитич тоже закивал.

Громче послышался треск костра – это внезапно наступила тишина: солдаты молча и жадно, отталкивая друг друга, бросились раздевать трупы Татьяны и Марии. Тут же притащили убитых Александру и Ольгу, и часть желающих раздеть мёртвых женщин перекинулись на них.

– Захарыч… товарищ военком! – удивился солдат Иван Седых. – Глянь, а это что? Такое исподнее у царских баб?..

На плахе лежала Татьяна – совершенно нагая, но ещё в лифчике. Лиф был в дырках. В свете огня дыры сверкали изнутри и, радужно переливаясь, отбрасывали острые блики.

– Эге! – озадаченно протянул Ермаков. – Ну-ка, посторонись, дай глянуть!..

Ермаков с любопытством сунул палец в одну дыру, в другую, разорвал их и извлёк из лифчика несколько прозрачных камешков, сверкающих огранкой. Он долго рассматривал их в свете костра, подбрасывая на ладони.

– Не всё, стало быть, Юровский углядел, – пробормотал Ермаков задумчиво.

– Так то ж яхонты, Захарыч! – крикнул Никитич. – Точно, они! А то и алмазы! Это ж надо – девки на себе такое богатство прятали и таскали. Сколько ж тысяч ювелир Цацкис в городе даст? И сколько на каждого из нас выйдет?

– Не, – ревниво, с хрипотцой возразил Екимов. – Тут не тысячи, тут миллионы, и то в заграничных деньгах, в дорогих!

– У Цацкиса? На каждого? – вкрадчиво переспросил Ермаков. – Не будет тебе Цацкиса! – гаркнул он, кладя руку на маузер. И – уже спокойнее, деловито. – Правильно говоришь, Екимов, натуральный брильянт есть очень дорогой камень. Только теперича он не царский, не твой и не мой. С этого моменту все цацки – собственность трудового народа. У кого хоть один камень к рукам прилипнет, тому… слышь, Никитич? Тебе партийное поручение: вору сразу руки рубай. Обе. Одним махом. Чтоб никогда на народное богатство губу не раскатывал.

Он расстелил на земле исподнюю рубашку Боткина и приказал:

– Мертвяков обшарить и всё – сюда! Да живо!

– А смотри, братцы, у царицки-то что! – крикнул коренастый Файка.