Николай Волынский - Наследство последнего императора. 2-я книга

– Чевой?

– Золото на руке у ней нанизано – как есть проволкой. Проволка из золота!

– Какая там ещё проволока? – озадаченно спросил Ермаков, подходя к трупу Александры, лежащей на земле около плахи. – Опять ты около покойницы вертишься, подлец!

– На все руки себе золотую проволку накрутила, подстилка распутинская! – кипятился Файка, стараясь разоблачительной ненавистью к Александре отмыться от презрения товарищей.

– И золото народу пойдёт, – спокойно заверил Ермаков Файку и всех остальных. – Может, мы за ту проволоку школу в Коптяках построим. Давно там школу надо ставить, учителей хороших нанять. А то – Ивану Седых избу справим. Есть у тебя хата, Иван?

– Нету, – ошалело выговорил белобрысый заместитель. – Покуда под германскими газами издыхал, батька с матерью померли, сестрёнки-малолетки по миру пошли, а изба развалилась, – с ненавистью закончил он.

– Значит, пусть Николашка с Сашкой заплатят, – заявил удовлетворённо Ермаков. – И то мало, ежели платить за тебя и за всех, кто царскою волей убит, искалечен и кровь за него пролил.

– А у фрельны ничего… – огорчённо доложил Файка.

– Ты уже к ней скакнул, сучий сын! – рассердился Ермаков. – Пошёл дрова рубить!

Скоро на рубашке выросла кучка бриллиантов, серёг, колечек, золотых цепочек, ладанок, жемчужных бус. Ермаков связал углами рубашку в узел, взвесил на руке и приказал Ивану Седых:

– Ко мне в бричку! И поглядывай. Видел, как Никитич голову оттяпал?

– Все видели…

– Не забывай. И если кому надо, то напомнишь. Воровские руки отрубит в два счета.

И опять замелькали и застучали тесаки и топоры. Хрустели под ними кости и чавкало человеческое мясо – девушки и их мать исчезли навсегда. Потом пришёл черед повара, лакея. Их расчленили и сложили кучей почему-то отдельно от Романовых, и сделали это, не сговариваясь. Нетронутым оставался труп Боткина.

На площадке у шахты Ганиной Ямы уже высилась настоящая гора из голов, частей рук и ног, кусков ягодиц и внутренностей, обрубков рёбер с красной плотью между ними. От горы несло гнилой кровью и требухой с фекалиями. По команде Ермакова, рабочие понемногу бросали кровавые куски в огонь. Не жалея поливали керосином, он вспыхивал, выбрасывая облака копоти и чада, а когда осторожно добавляли в костёр серную кислоту, куски быстро обугливались, чернели и горели медленным, ярко-белым и устойчивым пламенем. Над верхушками деревьев поплыл тяжёлый жирный дым. Скоро смрад горящего мяса и костей стал невыносим, нечем было дышать.

Тогда Ермаков разбил отряд на две смены. Одни жгли, другие шли подальше в лес – отдышаться, перекурить и поднести к костру ещё дров. Безостановочно визжала пила и стучали топоры дровосеков.

– Седых! – крикнул Ермаков. – Ко мне.

Качаясь из стороны в сторону, Седых подошёл и вяло стал по стойке «смирно».

– Да ты никак окосел, парень? От полкружки-то! – с весёлым удивлением сказал Ермаков. – Харя у тебя – краше в гроб кладут. Сомлел, что ль, от покойников?

– Не насовсем, – еле выговорил Седых.

– Тогда ты вот что мне скажи. Свинью колол дома?

– Не-е, – ответил солдат. – Батька – свинью… А я колол только немца – штыком.

– Братцы! – закричал Ермаков. – Смотрите все – Ванька-то Седых у нас герой! Одних германских свиней переколол цельну гору! А ты, Степан, – он обернулся к Екимову, – не ври мне больше, что красный боец Седых не сможет нарубить из романовского холуя корыто бифштексов.

– Я? – удивился Екимов. – Когда я такое про него говорил?

– Да неважно, когда. Может, и не говорил, – отмахнулся Ермаков. – Главное, наш Иван не буржуй, не барышня в панбархате, а стойкий бесстрашный красный боец и трудящийся элемент. Держи! – он протянул солдату блеснувший на огне костра тесак, с которого уже стекла кровь. – Партия поручает тебе сделать гуляш вот из того, толстого.

– Боткина, что ль? – спросил Седых.

– А ляд его знает, жирного! Я ж в паспорт евонный не глядел. Главное, что жир гореть хорошо будет, как в заводской печи.

– Доктор он, Боткин звали, пацана ихнего лечил, – сказал Иван Седых. – И нашим, которые в охране были, порошки давал, когда просили.

– Этот хорошо займётся, – согласился рабочий средних лет в расстёгнутой косоворотке. – Сколько сала нагулял на царских-то харчах…

Через час Ермаков крикнул:

– Слушай мою команду! Шабашим полчаса. Иван, тебе, как моему заместителю, доверяю принести флакон и кружки. Да не перепутай – принеси начатый. Полный не трожь, у нас ещё много работы.

Солдаты и рабочие заулыбались, побросали на землю топоры и тесаки, отошли от кострища. Иван Седых быстро и точно отмерял каждому по полкружки самогону.

Рабочий Екимов понюхал свою порцию, зажмурился и сказал:

– Да, хороша! Только закусить бы не мешало.

– Что? – удивился Ермаков. – Закусить? Степан, ты ещё способен что-то сожрать посреди мертвяков и ихней вони? Ну, даёшь, брат, пороху!..

– А чего? – пожал плечами Екимов. – Наше дело такое, привычное: работа отдельно, шамовка отдельно.

– Придётся, братцы, немного потерпеть, – сказал Ермаков. – Рассветёт – Юровский привезёт и закусить, и червяка заморить. И яйца из монастыря у нас есть. Раздам в следующий перекур. Придётся сырыми закусывать.

– Ну и ладно, – ответил за всех Екимов и допил свой самогон.

Больше Яковлеву делать здесь было нечего, и комиссар осторожно, прячась за деревьями, стал выбираться из леса.

Через полчаса он был на дороге. Ритмичным спортивным шагом двинулся в сторону Екатеринбурга. «Всего один час, всего один час, – в ритме с ходьбой вертелось у него в голове. Опоздал всего на час. Опоздал всего…»

В сторону города уже направлялись первые телеги – крестьяне ехали на ярмарку и обгоняли Яковлева. С полкилометра он прошел пешком, удивляясь, почему его не встречает автомобиль с матросом. И стал высматривать, какая из проезжающих телег поменьше загружена.

Скоро из-за поворота выехала очередная телега. Яковлев стал посреди дороги не двигался с места, пока в него чуть ли не уткнулась морда саврасой кобылы.

– Тпру-у-у! – закричал крестьянский парень лет двадцати, натягивая вожжи. – Ты чего, дядя на дороге стал? – крикнул он. – Ошалел? – и добавил с опаской: – Ты ж под копыта мне попасть мог. Чего тебе?

Посреди телеги на сене сидела худая, лет сорока, крестьянка, с загорелым дочерна лицом. На ней была праздничная вышитая сорочка, цветастый остроклинный сарафан, на голове – ситцевый бабий плат в мелкий маковый горошек. Короткие рукава сорочки открывали костлявые руки, белые выше загорелых кистей.

– Может, дядька, сойдёшь с дороги? – боязливо спросил парень.

– Конечно, сойду! – улыбнулся комиссар. – В город направляетесь?