Николай Волынский - Наследство последнего императора. 2-я книга

– Уверены? А если бы я приказал?

Немного поразмыслив, матрос покрутил правый ус и сказал уверенно:

– Не приказали бы.

Яковлев похлопал матроса по плечу:

– Не зарекайтесь, дорогой товарищ и друг. Мало ли что обстановка потребует. Но я уверен в другом: в детей вы стрелять не стали бы. Хоть в царских, хоть в детей кайзера Вильгельма.

– Тут уж точно, – угрюмо подтвердил Гончарюк. – Не стал бы. В любых детей.

– Девочку в монастырь отвезли? Мать Магдалина как встретила?

– С барышней так, товарищ комиссар, – сказал матрос. – Только привезли её в монастырь, как Евдокия Федоровна передумала. Опасно, говорит. Барышню будут искать. И брата. Всё перевернут вверх дном. Монастырь в первую очередь.

– Верно решила Евдокия Федоровна. Тогда куда её?

– К австрияку на фатеру.

– К нему-то зачем? – удивился Яковлев. И тут же понял. – Правильно. Будут искать везде, но только не вблизи места расстрела. Генрих ведь около Вознесенской площади квартирует?

– Там.

– Хорошо. Но, помнится, он говорил, что у него невеста там или жена?

– Жена. Славная бабёнка, молодая. Дома была. Встретила.

– Как они там втроём поместились? А если облава?

– Не знаю. Что-то придумают…

– А девочка что?

– Ничего хорошего, – ответил матрос Гончарюк. – Точнее сказать, плохо. Сама не в себе, соображения никакого. Нас не узнает, не понимает, куда попала. Трясучка бьёт её сильно. Бредит, мамашку зовёт. И всё по-немецки. Русский, что ли, забыла?

– Ничего странного. Мать у неё чистокровная немка… была. Как же не знать язык родной матери. Вот и зовёт мать.

– Они между собой по-русски редко говорили, – вставил Чайковский. – Только при охране. А так – с отцом дети больше на английском, с матерью тоже. На немецком меньше, и только с ней.

– Теперь понятно, – сказал Гончарюк. – Всё равно, с разуму слетела.

– Тут любой слетит, когда тебя расстреляли, а ты не умер. Доктор ей хороший нужен. Только где надёжного взять, чтоб в чека не побежал.

– Жена австрияка сказала, что после обеда приведёт знакомую вогулку, – сообщил матрос. – Знахарку или шаманку, я не понял. Зато шаманка к Голощёкину не пойдёт.

Некоторое время ехали молча.

– Разрешите спросить, товарищ комиссар, – тихо, словно стесняясь чего-то, спросил Гончарюк.

– Да-да, – рассеянно кивнул Яковлев.

– Хотелось бы знать, долго ещё?

Яковлев внимательно посмотрел на своего ординарца:

– Надоело?

– А вам? Не надоело, товарищ комиссар? Понимаю, гражданская война, защита революции. И всё ж десятый год на службе.

– Устали?

– Иногда устаю, – вздохнул Гончарюк. – Но я не о том. Не подумайте, что я бежать навострился с революционного фронта. Просто… задумаешься иной раз. Сколько ещё – война, революция, опять война?..

– Даже не знаю, что и отвечать вам, – задумался Яковлев. – Я ведь всю жизнь только и занимаюсь разными войнами. При этом у меня есть хорошая мирная профессия – техник-электрик. Выучился в Бельгии… – он помолчал и сказал решительно. – Наверное, и мне скоро бы надоело. Грабить банки, поезда, ювелирные лавки, убивать полицейских, жандармов, городовых, кассиров, ювелиров… Бегать от ареста, снова стрелять. Нелёгкое дело. Но суть не в том. Скажу, как старому другу. Сейчас, в эту ночь, перевернулась вся моя жизнь. Слишком большую ставку я сделал. И проигрался. Сразу и дотла. Ещё каких-то четыре или пять часов назад я ответил бы вам сразу и без всяких сомнений: буду служить революции до полной её победы. И если революция потребует мою жизнь, я её сейчас же с радостью отдам. Что такое жизнь одного человека по сравнению с великой целью освобождения русского народа! Чтобы достойная жизнь у него стала, чтобы жил, как живёт тот же английский рабочий! И даже ещё лучше. И над нами ни царя, ни помещиков, ни министров-капиталистов, ни урядника с исправником, а только своя советская власть. Но сейчас… – он замолчал.

– А я разве не для того же присягнул советской власти и партии большевиков? – с обидой спросил матрос.

– Павел Митрофанович, дорогой, я же не хвастовства ради говорю и не в укор вам. А чтобы ещё раз в себе разобраться. И в нынешнем положении.

– Положение – да… – уныло признал матрос. – Не самое весёлое. Хуже губернаторского.

– Рухнуло всё. По крайней мере, лично на моём пути. И очень трудно из этого тупика выйти. Не знаю, выйду ли вообще.

– Да что вы такое говорите, товарищ комиссар! – возмутился матрос. – Не узнать вас, честное слово! Разве вы сдавались когда-нибудь? Все знают: комиссар Яковлев никогда не сдаётся. Всегда побеждает. Что может рухнуть на пути у такого революционера, как вы?

– Не всё коту масленица. Стоит чуть зазеваться и… – он достал трубку, старую, сильно обкуренную, сунул в неё щепотку табака, быстро прикурил, закрываясь ладонями от ветра, и продолжил. – Одно дело, вернуться в Москву и доставить Романовых. Я – победитель! Но теперь у меня положение обычного дезертира.

– Ну уж вы скажете! – крякнул Гончарюк и указал пальцем на Чайковского.

– Я так свободно говорю при вас и при товарище Чайковском потому, что мне стыдиться нечего. Никого не обманываю – ни себя, ни своих боевых друзей. Революцию нашу никогда не обманывал. Сейчас, с пустыми руками, кто я? Бросил фронт, исчез, неизвестно куда и зачем. И если меня Троцкий даже не арестует и попробует понять… Всё равно: доверие партии я потерял. Надолго. Если не навсегда. Скажу больше: будь я на месте Троцкого, то расстрелял бы дезертира Яковлева на месте! Поскольку очень велика вероятность того, что он вёл тайные дела с врагом,. Я не стал бы рисковать, оставляя Яковлева в живых. Кроме того, доказать невиновность Яковлева в настоящих условиях невозможно.

– Почему невозможно? – воскликнул Чайковский, оглянувшись, отчего резко вильнул рулём и с трудом выровнял машину.

– Не надо за меня переживать, товарищ Чайковский, – усмехнулся Яковлев. – Смотрите на дорогу. А я найду решение.

– А я вам сейчас его подскажу! – упрямо заявил Чайковский. – Все мы, кто с вами, докажем! Все – люди Чудинова и Гузакова, и австрияк, и товарищ Гончарюк, и я лично. Мало будет наших слов? Будь вы и вправду тайный перебежчик, разве можно обмануть столько людей, боевых товарищей и друзей! Не бывает такого в жизни.

– В жизни бывает всё, – веско произнёс Яковлев. – Допустим, моя прогулка к Романовым будет прощена. Всё равно, сомнения останутся. И когда-нибудь мне всё припомнят.

– Это когда ещё! – протянул матрос. – Победим белых, значит, все мы победители. А проиграем – всем один ответ.

– Мои личные хлопоты – ерунда, не самое важное. Есть обстоятельство посерьёзнее. Я о Евдокии Фёдоровне. Для неё в одночасье всё осложнилось больше, чем для меня.

– Однако же, товарищ комиссар, я так понимаю, что Евдокия Федоровна все ж таки наш военспец, сотрудник чека, – не согласился матрос.