Николай Волынский - Наследство последнего императора. 2-я книга

– Тогда и я не буду, – сказал Яковлев и захлопнул портсигар. – Что-нибудь ещё?

– Прошёл слух, что одна из царских дочерей, самая младшая, не была расстреляна.

– Как такое могло произойти? – удивился Яковлев.

– Неизвестно. Но её тоже ищут. У меня всё.

В машине Яковлев сказал встревоженным Гончарюку и Чайковскому:

– Я был прав насчёт Евдокии Фёдоровны. Но не во всём. Дело оказалось ещё хуже. Чекисты уже ищут её.

– Что же там все-таки было? – задумчиво спросил матрос, когда они отъехали от переезда. – И как?

– В Ганиной Яме?

– В доме особого назначения.

– Сам пытаюсь себе представить. И не могу, не получается, – доверительно сказал Яковлев. – Закрою глаза – сплошная чернота. Или кровища рекой…

…УТРОМ 16 июля Николай пришёл к столу последним. Волосы у него были ещё мокрые, от него свежо и слегка аптечно пахло его любимым лавандовым мылом.

День начинался солнечный, безветренный – благодать Божья для этих краёв.

Ночь Николай проспал при открытой форточке, и на это нарушение порядка часовые внимания не обратили: жаркие июльские дни сделали их ленивее и снисходительнее. Да и они стали привыкать к Романовым, а спокойное и даже в чем-то либеральное отношение Юровского к узникам и охрану отвадило от наглости и издевательств. Новый комендант требовал строгости к пленникам, но и уважения к ним – сколько позволяет их арестантское положение.

Несравненный, головокружительный аромат городских садов всю ночь стоял в комнате, и Николай просыпался несколько раз оттого, что видел во сне поспевающие яблоки, сильный запах которых заполнил всю комнату. Их аромат стоял в ней всю ночь, а под утро стал ещё острее, потому что к нему примешался неожиданный и оттого совершенно изумительный тропический запах сибирской облепихи. В жаркие дни она начинает пахнуть ананасом. И этот аромат сибирякам настолько привычен, что когда иному из них попадается в руки настоящий ананас, тот, удивлённый, ворчит: «Ну вот, даже заграничного ничего толком придумать не могут – у них и ананасы из нашей облепихи сделаны…»

Проснувшись, Николай тихонько прошел в ванну, открыл свою чёрную гуттаперчевую мыльницу, где лежал небольшой светло-зелёный кусочек немецкого мыла, понюхал его и долго стоял с закрытыми глазами, не думая ни о чем. Поколебался, открыл кран, откуда нехотя вытекла тощая желтоватая струя. Подставил руку и отметил, что вода несвежая, тепловата. Наверное, за ночь согрелась.

Николай рывком сбросил гимнастёрку, отметив попутно, что её пора бы постирать и заштопать на левом локте, снял свои старые армейские брюки, протёртое исподнее и решительно стал намыливаться. Гимнастику ему сегодня делать не хотелось. Он помылся, потом наполнил ванну водой и плескался в ней вволю. И ещё долго, с удовольствием, какого давно не испытывал, просто лежал в воде, несмотря на то, что от неё пахло ржавчиной.

– Здравия всем желаю, – пропел Николай, садясь за стол. – Ну-с, кто сегодня?

Поднялась Татьяна и вполголоса своим ясным и проникновенным контральто запела:

Отче наш, иже еси на небесех!

Да святится имя Твоё,

Да приидет Царствие Твоё,

Яко на Земли, тако и на Небеси…

– … Да будет воля Твоя яко на Небеси, тако и на Земли, – сурово поправила Александра.

Татьяна чуть присела, согласно кивнула, но поправляться не стала и продолжила:

Хлеб наш насущный даждь нам днесь

И остави нам долги наши,

Яко мы оставляем должником нашим,

И не введи нас во искушение,

Но избави нас от лукавого…

Все сидящие за столом тихими нестройным хором подхватили, одновременно крестясь:

– «Яко Сила Твоя и Слава и Царство Твоё во веки веков! Аминь!»

Некоторое время ели или пытались, есть молча. Сегодня из монастыря охрана ничего не передала. Завтрак принесли, как раньше, из исполкомовской столовой – обычную вермишель и котлеты.

– Больше всех сегодня, как всегда, повезло Машке! – пробасил Алексей, тыча вилкой в вермишель. Свою котлету он сразу разломил на кусочки и съел, похрустывая её сухарной корочкой. Но вермишель всегда вызывала у него отвращение, а сегодня особенно.

Он видел, что мать с таким же чувством приступила к своей вермишели – к такой же скользкой, липкой и холодной. Другой еды для неё не было. Раньше её котлеты делили так: одну по молчаливому уговору давали отцу, он съедал её с видимой бодростью и даже аппетитом, но иногда отдавал дополнительную долю Боткину, Труппу, а то и поварёнку Лене. И каждый раз надоедливо повторялся один и тот же ритуал: тот, кому предлагалась лишняя котлета, по нескольку раз отказывался от добавки, и тогда Николай, твёрдо глядя в глаза своим немигающим ясным взглядом Боткину или слуге, и спрашивал:

– Евгений Сергеевич (если отказывался Боткин) или Алоизий Егорыч (если отказывался Трупп), я должен просить вас о милости? В таком случае я прошу!

И лишь тогда внеочередная котлета с благодарностью принималась. Единственным, кто не затруднял Николая церемониями, был поварёнок. Лёня брал добавку сразу и тут же она исчезала: мальчик рос и постоянно хотел есть.

Вторую котлету разыгрывали между детьми. Девочки нередко уступали друг другу, но чаще всего Алексею. Ему недавно исполнилось четырнадцать, он был на три года старше поварёнка, но ел очень плохо – с трудом и понуканиями. Если бы ему разрешалось больше двигаться, как остальным детям, то и голод был бы, как у обычного подростка, – сильный и постоянный.

Когда котлета доставалась Ольге, она неизменно от неё отказывалась – у неё были свои причины. По вечерам она надолго останавливалась у окна, хотя в него ничего не было видно: Авдеев приказал окна закрасить, поэтому в комнатах всегда был полумрак, словно в тумане. Пыталась разглядеть сквозь краску заходящее солнце, отчего ей становилось грустно и слезы сами катились по щекам, не принося облегчения. Тайком, чтоб никто не видел (но видели все), она доставала своё раскладное зеркальце и с беспокойством изучала своё лицо. Ей казалось, что оно становится с каждым днём больше и неуклонно округляется, и она не могла понять, отчего это происходит – полнеет она или просто меняется с возрастом. Мария однажды, подкравшись на цыпочках, заглянула в зеркальце сестры и, сделав большие глаза, с ужасом восторга ахнула и сказала благоговейным шёпотом:

– Это у тебя от большого ума!

Тут же подскочила Анастасия, тоже успела глянуть в зеркальце, прежде чем Ольга его закрыла, и сокрушённо заохала:

– Ох-ох! Не пойму, откуда же нам солнце светит!..

На что Ольга молча ответила сестре удивлённо-снисходительной улыбкой, в которой, впрочем, можно было прочесть затаённую обиду. Анастасия виновато обняла её и зачастила: