Николай Волынский - Наследство последнего императора. 2-я книга

Привели. Смотрю на неё – какие-то очень знакомые черты. Кого-то она мне сильно напоминает. Когда она поравнялась с моим столом, свет керосиновой лампы осветил её лицо…

И я едва не грохнулся в обморок… Передо мной стояла моя чистая прекрасная юношеская любовь – Верочка!.. Дочь присяжного поверенного Одинцова, лучшего друга моего отца. Правда, отец Верочки, хоть и столбовой дворянин, но страдал политической левизной, чуть ли не большевикам сочувствовал. Мой родитель, напротив, всегда отличался ортодоксальным монархизмом. Но это нисколько не омрачало давнюю и крепкую дружбу между нашими семьями.

Мы с Верочкой ещё в детстве полюбили друг друга и привыкли, что все называют нас женихом и невестой. Когда подошло время, решили обвенчаться, да германец всё разрушил!

Меня, после ускоренного курса военного училища отправили на Южный фронт, Верочка отучилась на курсах сестёр милосердия графини Бобриковой и упросила отправить и её на Южный, чтобы быть поближе ко мне. Мы несколько раз встретились, а потом вдруг потеряли друг друга. Сколько я её искал – бесполезно. Пропала без следа. Много таких было сестричек, разорванных снарядами и похороненных неопознанными в безымянных могилах. Тот участок фронта, где находился Верочкин санбат, немцы снарядами перепахали на три метра вглубь…

И вот мы чудом нашли друг друга. Чудом! Но чтоб при таких обстоятельствах?! Было, отчего сойти с ума.

С трудом произношу:

– Садитесь, прошу вас.

По её лицу скользнула знакомая – такая родная улыбка! Спокойно опустилась Верочка на стул. Молчит. Смотрит в сторону. Но вижу: узнала меня.

С огромным трудом беру себя в руки и приказываю караулу оставить нас. Спрашиваю, а голос дрожит, сейчас разрыдаюсь:

– Верочка! Вера, как же так? – говорю и глаз не могу от неё оторвать: лицо всё так же прекрасно, только сейчас на нём презрение пополам с ненавистью. – Как это случилось? Что заставило тебя… заставило вас стать такой ужасной – перейти к красным и даже воевать на их стороне? И против кого воевать? Против своих, против людей нашего с тобой круга? Против меня?.. Не верю. Сумасшествие, бред горячечный. Это не ты, любовь моя!

Вера подняла на меня свои по-прежнему чудесные, как ночные звёзды, глаза. Но в них теперь ни капли прежней любви и нежности, а одна лишь горячая ненависть. И говорит – резко и быстро:

– Прошу вас, господин белогвардейский палач, прекратить ненужную сентиментальность. Вы временный победитель, а я побеждённая. Вы называете меня Красной Машкой. Я горжусь этим прозвищем. Да, я уничтожала вас, царских карателей, и уверяю, что если бы сидела сейчас на вашем месте, то не стала бы задавать вам бессмысленных вопросов. А приказала бы немедленно вывести вас в расход, как выводила других белых бандитов! Такие, как вы, золотопогонные звери, разграбили наш дом, убили моих родителей, изнасиловали меня и мою тринадцатилетнюю сестру, после чего она повесилась!.. Никогда не будет вам прощения. Я и с того света буду вам мстить, найду способ!

Я был в шоке. Молча я слушал бред когда-то горячо любимой девушки, а сейчас явно ненормальной. И всё равно, передо мной стоял образ былой прелестной гимназисточки Верочки Одинцовой. Теперь передо мной был зверь – кровожадный и жестокий. Ужасно. За что такая мука?

Встав со стула, я велел конвою увести её.

Начинался рассвет. Я неподвижно, словно окаменев, сидел за своим столом и не мог избавиться от образа Веры – той Веры, из счастливой мирной жизни. Уснуть, конечно же, не мог.

Утром получил приказ из штаба полковника Сахарова немедленно оставить посёлок и двигаться на соединение с главными силами, предварительно расстреляв всех пленных, в том числе и Красную Машку. Но со мной творится что-то странное: я не вижу Красной Машки. Передо мной стоит только образ Верочки. Что это было? Сентиментальность? Или просто жалость к потерявшей разум несчастной женщине?

Снова приказываю привести её. Говорю решительно:

– Вера! За те зверства, которые вы совершили, вы приговорены к смертной казни – расстрелу на месте. Но, принимая во внимание наши давние, теперь забытые отношения и учитывая, что вы явно потеряли рассудок, я предлагаю вам два выхода: бесславно и позорно умереть у стенки под залпом солдат или совершить это самой, сейчас, в этой комнате, в моём присутствии.

С этими словами я спокойно подошел к ней, вынул из кобуры наган и протянул ей.

Она поднялась со стула, дрожащей рукой взяла от меня револьвер. Молча, как будто думая о чем-то другом, повернула барабан несколько раз… И вдруг с криком: «Мерзавец!» выстрелила в меня.

Огонь обжёг моё лицо, пуля сбила фуражку с головы! Я успел схватить её за руку, вырвать наган, повернуть на неё, нажал на курок, ещё, ещё… Красная Машка упала. Разрываемый горем и жалостью, я стал перед ней на колени. Последний раз она открыла свои прекрасные глаза и прошептала: «Прости…» И это была уже не прежняя Красная Машка, враг и убийца, а моя любимая Верочка…

Капитан схватил графин, налил себе, расплёскивая водку по столу, рюмку, залпом выпил, налил ещё, выпил. Не закусывая, махнул рукой и отвернулся. Потом вздохнул, собрался с духом и страдальчески взглянул в лицо Яковлеву.

– Что это, Иван Ильич? Что это было? – обескураженно спросил он. – Что?! – крикнул на весь зал.

– Новый роман Дюма, – невозмутимо констатировал Яковлев.

– Какой ещё Дюма! – стукнул капитан кулаком по столу. – Моя жизнь! Собственная! Не придуманная!..

Пожав плечами, Яковлев сказал холодно:

– Значит, вы так ничего и не поняли.

– Что тут ещё понимать? – оскорблённо вскричал Мейбом.

– Воюете, ничего не понимая ни в жизни, ни в людях, – отчеканил Яковлев. – Даже свою любовь – видно, сильную, настоящую, убили, будто муху по стеклу размазали. Только не уверяйте, что вы страдали. Страдать – удел и неотъемлемое свойство нормального человека, а не машины для убийств. Машина не рассуждает. Есть в русском языке слова «честь», «достоинство». Знаете такие слова? Не знаете. Приказал командир истребить людей, сдавшихся на вашу милость, – вы молотком усердно раскалываете пленным черепа. Средневековый палач, а не русский офицер. Да что там! Русский офицер хладнокровно, своей рукой порешил любимую женщину, которая ему была дороже жизни, – так он уверял. Но не задумался, какое горе заставило Верочку Одинцову стать Красной Машкой. Не попытался спасти её от неё же самой! И уж совсем не захотел её понять. Но я-то вас хорошо понимаю, капитан! У вас, как и у большинства наших коллег, просто нет навыка шевелить мозгами. И понимаю также, почему: непосильный труд. Скажу больше: с недавних пор я понял, почему для многих так привлекательна военная служба. Не надо работать головой. Вся мудрость жизни записана в уставе строевой службы. Голова пустая до прелести, полный комфорт. Такие вот, как вы, и профукали Россию.