Николай Волынский - Наследство последнего императора. 2-я книга

– Доброго здоровья вам, уважаемый господин офицер, и приятного аппетита.

Толстяк глянул на меня круглым глазом и молча продолжал жевать.

– Покорнейше прошу… – опять начал я.

Глаз снова повернулся ко мне.

– Не офицер, мрачно буркнул он. – Четарж 9.

– Покорнейше прошу, пан четарж… – снова начал я. – Мне бы проездной документ. До Екатеринбурга.

Теперь он посмотрел на меня обеими глазами и сказал равнодушно:

– Пошёль вон.

– Но позвольте…

– Пошёль вон! – гаркнул четарж. – Пулью в лоб хочь, кольеньо хамски?

Такого в свой адрес я ещё не слышал. Хорошо, что был без топора, иначе ответил бы мерзавцу крепко.

«Как же так, – думал я, шагая по перрону. – Мы ждали чехов, как родных, как братьев-освободителей. Пришёл к нему простой русский человек, крестьянин, не богач, с естественной просьбой. За что же он меня оскорбил? За то, что увидел перед собой простолюдина? Но из таких вся Россия состоит – скромных и беззащитных. А сам – аристократ, что ли? Барин чешский?»

Крестьянский парень, подпиравший вокзальный столб, встретился со мной взглядом и сочувственно:

– И тебя, дядя, выгнали?

Я развёл руками:

– Даже не понимаю, почему. Как же теперь? Ехать-то надо.

– Всем надо. Я тут уже два дня сижу. Вчера чех меня выгнал, сегодня тоже выгнал…

– А поезда ходят?

– Вчера было два.

– А сегодня?

– Все ждут. У одних есть бумажка от чеха. Другие на крышу без бумажки прут. Да туда ещё попробуй влезть. Кошка не поместится.

Походил я ещё немного, собрался с духом и снова зашёл к чеху.

Увидев меня, он выпучил глаза, угрожающе поднялся:

– Ещё что, смерд смердячий?

Вместо ответа я вытащил оставшуюся пятирублёвку и показал ему. Толстым пальцем чех поманил меня ближе, взял деньги, рассмотрел. Потом неожиданно скомкал кредитку и швырнул мне в лицо.

Я закрыл на секунду глаза и замер, чтобы удержаться и не влепить пощёчину мерзавцу. Быстро снял с исхудавшего пальца золотое обручальное кольцо и протянул ему.

Четарж внимательно рассмотрел кольцо – там было клеймо пробирной палаты. Попробовал на зуб и усмехнулся, поводя в стороны тараканьими усами.

И дал мне бумажку, на которой ничего не было, только штемпельная печать: «Разрешается».

– И всё? – спросил я.

– А чьто ещё желаешь? Закордонный паспорт в Америку?

Я повернулся и пошёл. Но у самой двери чех меня остановил.

– Глюпый ты, дурак – настоящий русский мужьик, – сказал он. – Был бы умный, так поехаль без бумажки.

Я и поехал. Вечером пришёл поезд – переполненный, и на крыше тоже не было мест. Но мне удалось втиснуться – помог забраться наверх тот самый деревенский парень. Помог, а сам залезть уже не сумел. Остался. Из-за меня.

– Вот так-то, Пинчуков. Весёлая история?

Огромные кабинетные часы в виде Спасской башни московского Кремля пробили четыре раза.

– Пойдёмте-ка спать, Алексей Андреевич. Ваша постель давно уже ждёт-с.

– И простыни? – улыбнулся Волков.

– Как же без них?

– Белые, глаженые, накрахмаленные?

– Других не держим-с.

– Невероятно… Думал, уже не будет нормальной жизни.

– Будет, – заявил Пинчуков. – Дождёмся!

– А знаете, милый Пинчуков, вся эта одиссея моя лучше всего мне напоминает – только не удивляйтесь! – баню.

– Какую баню? Не понял-с…

– Нашу, русскую баню. С раскалёнными камнями и ледяной прорубью. Вы подумайте: сидишь в парной – жара, натурально геена огненная, волосы трещат, сейчас заживо изжаришься! Прыгаешь в прорубь – слава Богу, пронесло, жив остался, не сгорел. После сидишь в сенях или, вот как у вас, и понимаешь: жизнь-то – какая сладкая она! Ничего нет вокруг важного, ценного. И на тебе – ничего, одна простыня. Крахмальная. И жизнь. Она в тебе. И ничего не нужно больше. Ничего!

– Да, сладкая… Кабы не война да революция… – вздохнул Пинчуков. – Всё же лучшего хочется, а будет ли?

– Это уж как кому… Кому-нибудь да будет.

Рудольф Гайдль, он же генерал Радола Гайда

УТРОМ, в семь часов, Пинчуков начистил асидолом пуговицы мундира и ушёл, сверкая грудью, в комендатуру выяснять насчёт дальнейшей службы.

А Чемодуров и Волков проспали до полудня. Не торопясь, пообедали, снова часик поспали, потом попили чаю с блинами и мёдом и решили пройтись по городу. Блаженное чувство освобождения и свежей, новенькой радости, как после затяжной и опасной болезни, гнало на улицу.

– Нам ведь куда-то в присутствие надо? – вдруг напомнил Чемодуров.

– Только не сегодня! – решительно заявил Волков. – Сегодня праздник – истинно праздник свободы. Ни службы, ни тюрьмы, ни бегства. Представьте себе, друг мой Терентий Иванович, я только сейчас, вот в настоящую минуту осознал, что такое свобода! – воскликнул Волков, и глаза у него заблестели. – За всю мою жизнь – первый по-настоящему свободный день! А у вас?

– Очень уж я уставши, Алексей Андреевич, – поёжился Чемодуров. – Ничего не хочу. Берите себе эту свободу, сколько унесёте. Мне бы покой, тишину и в Тамбовскую. Никакая свобода мне покоя не даст. Шуму от неё больно много.

– Какой вы, однако, стали философ! – удивился Волков. – Ну, пойдёмте же, не сидеть нам здесь камнем.

День был солнечный, небо синее и прозрачно-чистое. Холодный, от реки, ветер продувал город насквозь, однако, не раздражал. Бодрил, действительно, по-праздничному. Волновал, словно обещал, что всё лучшее – впереди и очень скоро, уже в этот день.

Не зря Чемодуров заметил насчёт свободы и шума. Сегодня город шумел – был гораздо оживлённее, чем вчера и даже ещё во дни большевиков. На столбах и везде над воротами домов развевались и трещали на ветру праздничные флаги – трёхцветные дореволюционные, красные революционные (их потребовали вывесить местные эсеры), бело-зелёные сепаратистские сибирские, а также доселе неизвестные красно-белые, похожие на флаг Австро-Венгрии, но только без имперских корон, вместо них сложная эмблема посередине. Быстро сшили.

Носились по улицам туда и обратно моторы с открытым верхом, шоффэры в кожаных черных куртках и в очках-консервах куда-то мрачно-внимательно везли, в основном, офицеров – русских армейских и казачьих, а также австрийских без знаков принадлежности к государству, но с красно-белыми ленточками на фуражках и на правых рукавах. Чехословацкие легионеры – так они теперь себя отличают.

Посередине Вознесенского проспекта маршировал, ровно печатая шаг, отряд юнкеров, на плечах – лёгкие японские винтовки «арисака». По тротуару шёл их командир, прапорщик, и звонко командовал:

– Левой! Левой! Гляди веселей!

Волков полагал, что его отныне трудно чем-либо удивить. И все же странное чувство недоумения и беспокойства возникло у него при взгляде на лица юнкеров. Детские, свежие, округлые, без чётко выступающих лицевых косточек, которые проступят скоро – в очень близкой юности. Но глаза уже не детские, с жёстким прищуром. Каждый юнкер смотрит уже на всех вокруг сквозь прицел винтовки. И готов вполне по-взрослому убивать, на кого укажет командир. И в то же время – дети, мальчишки. Им обручи гонять с палками по улицам или в казаки-разбойники играть, а не живых людей убивать. Пусть даже большевиков с эсерами. Первое же убийство, даже по приказу, значит, законное , изуродует будущую жизнь, но прежде раздавит душу.